Пора убивать - Джон Гришэм

— Скорее всего.

— Выходит, по отношению к черному населению система не так уж и справедлива?

— А вам приходилось говорить с Раймондом Хьюджесом?

— Нет. Кто это?

— На последних выборах он выдвинул себя на должность шерифа, но допустил одну ошибку — не учел того, что его соперником был Оззи Уоллс. Хьюджес — белый, Оззи, само собой, нет. И если я не ошибаюсь, Оззи получил тридцать один процент голосов. Так почему бы вам не обратиться к мистеру Хьюджесу с вопросом о справедливости системы в отношении черных?

— Я имел в виду правоохранительную систему.

— Система везде одна и та же. Кто, по-вашему, сидит за столом присяжных? Те же самые избиратели, которые сделали Оззи Уоллса шерифом.

— Ну хорошо, но если белый может быть оправдан за то же, за что негра скорее всего осудят, то не объяснили бы вы, на чем основана ваша уверенность в том, что система одинаково справедлива к обоим?

— А она и не справедлива.

— Боюсь, не совсем понимаю вас.

— Система отражает в себе состояние общества. Она не всегда справедлива, но она и не менее справедлива, чем в Нью-Йорке, Массачусетсе или Калифорнии. Она настолько справедлива, насколько предвзятой и подверженной воздействию эмоций ее делает сам человек.

— И вы думаете, местный суд отнесется к мистеру Хейли так же, как и нью-йоркский?

— Я хочу сказать, что в Нью-Йорке расизма столько же, сколько и в Миссисипи. Посмотрите на наши государственные школы: они десегрегированы точно так же, как и любые другие в стране.

— По решению суда.

— Да, но что вы скажете о ваших нью-йоркских судах? В течение многих лет вы, благочестивые лицемеры, показывали на нас пальцем, требуя осуществления десегрегации на деле. Что же, это было сделано, и мир не рухнул. Но в своем благочестии вы без всяких душевных мук забыли о своих собственных школах, о своих соседях, о ляпсусах в избирательном праве, о своих жюри присяжных — поголовно белых, о советах городского управления. Да, мы заблуждались, но мы заплатили за свои ошибки дорогую цену. Зато мы кое-чему научились, и, хотя перемены идут слишком медленно и болезненно, мы все же стараемся. А вы — вы продолжаете тыкать в нас пальцем.

— У меня и в мыслях не было развязывать новую битву за Геттисберг.[7]

— Прошу меня извинить. К какой защите мы прибегнем? В настоящее время я и сам не знаю. Честно говоря, сейчас еще просто слишком рано. Ведь пока даже не предъявлено обвинение.

— Но оно, вне всякого сомнения, будет предъявлено?

— Вне всякого сомнения, нам это пока еще неизвестно. Похоже, что да. Когда вы хотите это опубликовать?

— Наверное, в воскресенье.

— Хотя какая разница. Здесь вашу газету никто не читает. Да, ему будет предъявлено обвинение.

Маккитрик посмотрел на часы, и Джейк выключил свой магнитофон.

— Послушайте, я вовсе не так уж плох, — обратился к нему репортер. — Давайте выпьем как-нибудь пива и покончим со всем этим.

— Не для прессы: я не пью. Но принимаю ваше предложение.

Первая пресвитерианская церковь Клэнтона располагалась через дорогу от Первой объединенной методистской церкви, и обе они находились на расстоянии прямой видимости от гораздо большей Первой баптистской церкви. У баптистов было больше прихожан и денег, зато пресвитерианцы и методисты заканчивали свои воскресные службы раньше. И поэтому, когда баптисты в половине первого подходили к дверям ресторанов, чтобы всей семьей пообедать, им приходилось стоять в очереди и смотреть, как другие медленно наслаждаются едой и приветливо помахивают им руками.

Джейк был абсолютно уверен в том, что баптиста из него никогда бы не вышло. На его взгляд, они были чуточку ограниченны и излишне строги, а потом, они вечно пеклись о воскресной вечерней службе. Джейк же не выносил этой церемонии. Карлу воспитывали в баптистской вере, его самого — как методиста, однако во время их бракосочетания был достигнут компромисс, и оба супруга стали пресвитерианцами. Церковью своей они были довольны, службами ее тоже и пропускали их редко.

В воскресенье они сидели в том же ряду, что и всегда, неподалеку от уснувшей Ханны и ее родителей, и не обращали никакого внимания на проповедь. Джейк представлял, как он стоит в суде лицом к лицу с Бакли, перед двенадцатью порядочными и законопослушными гражданами — присяжными, и за каждым его словом и жестом следит вся страна. При этом он глаз не сводил со священника. Карла мысленно обновляла обстановку столовой, тоже не упуская при этом ни на секунду из виду исполненную достоинства фигуру священника. Время от времени Джейк чувствовал на себе чей-то трепетный взор; к концу службы ему стало ясно, что некоторые из прихожан при виде такой знаменитости, которой он уже стал, едва не впадали в священный ужас. Он также обратил внимание на заметные даже в общей массе молящихся странные лица: они выражали то ли глубокое раскаяние, то ли нетерпение — в полумраке было трудно разобрать. Джейк терялся в догадках до тех пор, пока один человек не обернулся в его сторону. Тогда ему окончательно стало ясно: это репортеры.

— Я получил настоящее удовольствие от проповеди, ваше преподобие, — не задумываясь солгал Джейк, пожимая на ступенях храма руку священнику.

— Рад тебя видеть, Джейк, — отозвался его преподобие. — Всю неделю мы следили за тобой по телевизору. Мои детишки кричали от восторга всякий раз, как ты показывался на экране.

— Благодарю вас. Помолитесь за нас Господу.

Затем они отправились на машине в Кэрауэй на воскресный обед к родителям Джейка. Жене и Ева Брайгенс жили в старом фамильном гнезде — медленно разрушающемся сельском доме, стоявшем на пяти акрах поросшей деревьями земли в самом центре Кэрауэя, в трех кварталах от Мэйн-стрит и двух кварталах от школы, где Джейк и его сестра проучились по двенадцать лет. Оба, отец и мать, вышли на пенсию, но чувствовали себя еще достаточно молодыми для того, чтобы на лето отправляться куда-нибудь по стране в летнем домике на колесах. В понедельник они намереваются поехать в Канаду, а назад планируют вернуться только после Дня труда.[8] У Джейка не было брата, а старшая сестра жила в Новом Орлеане.

Воскресный обед, приготовленный матерью Джейка, являл собой типичное южное пиршество, с изобилием всевозможного жареного мяса, свежих — прямо с грядки — овощей, сваренных, обжаренных в масле, печеных и сырых, а также домашних булочек и печенья. На столе, помимо перечисленного, помещались два полных соусника, арбуз, дыня, персиковый мусс, лимонный пирог и клубничные пирожные. Съедена, конечно, будет только малая часть этих яств, остальное Ева вместе с Карлой аккуратно упакуют. В Клэнтоне семья сына целую неделю сможет не думать о покупке продуктов.

— А как твои родители, Карла? — поинтересовался мистер Брайгенс, передавая супруге булочку.

— С ними все в порядке. Я только вчера говорила по телефону с мамой.

— Они все еще в Ноксвилле?

— Нет, сэр. Они уже перебрались в Уилмингтон на все лето.

— Собираетесь их навестить? — спросила Ева, разливая чай из вместительного керамического чайника.

Карла бросила взгляд на Джейка, накладывавшего Ханне в тарелку бобов. Она знала, что ему вовсе не хочется обсуждать дело Карла Ли Хейли. После того, кровавого, понедельника каждый раз, как только они садились за стол, разговор неизбежно заходил о нем, и сейчас у Джейка абсолютно не было желания в который раз отвечать на одни и те же вопросы.

— Да, мэм. Собираемся. Это зависит от занятости Джейка. Лето может быть довольно трудным.

— Мы так и предполагали, — заметила Ева ровным голосом, как бы давая сыну понять, что после прозвучавших в здании суда выстрелов он ни разу им не позвонил.

— У вас что-нибудь не в порядке с телефоном, сын? — задал вопрос мистер Брайгенс.

— Да. Мы сменили номер.

Четверо взрослых, охваченные недобрым предчувствием, вяло и осторожно поглощали пищу. Ханна же не сводила зачарованного взгляда с пирожных.

— Знаю. Именно это сказала нам телефонистка. Причем даже она не смогла ответить на какой. Он не зарегистрирован.

— Прошу меня извинить. Я был очень занят.

— Про это мы читали, — сказал отец.

Ева прекратила жевать, кашлянула, прочищая горло, и спросила:

— Джейк, ты всерьез рассчитываешь на то, что его оправдают?

— Меня беспокоит твоя семья, — вновь вступил отец. — Это дело может оказаться весьма опасным.

— С каким хладнокровием он расстрелял их, — заметила мать.

— Они изнасиловали его дочь, мама. Что бы ты стала делать, если бы кто-то изнасиловал Ханну?

— Что такое «изнасиловал»? — тоненьким голоском спросила Ханна.

— Не слушай их, маленькая, — обратилась к дочери Карла, а потом добавила: — Может, вам лучше сменить тему?

Решительным взором она обвела всех Брайгенсов, и они вновь принялись за еду. Их невестка уж если говорит что-то, то всегда попадает в точку, подумали одновременно Жене и Ева.