Отважный муж в минуты страха - Святослав Тараховский

И не может такого быть положения, пришел тогда к выводу Саша, чтобы его собственное пребывание здесь свелось только к скучному, безопасному делу печатания журнала и бюллетеней на ротаторе и проталкиванию статей в местную прессу. Ну, написал он послу справку о китайцах. Что еще? Все! Месяца полтора посол вообще о нем не вспоминает. Неужели только ради этого АПН держит в Тегеране Бюро и тратит немалые деньги на машины, ротаторы, телетайпы, радиосвязь, на сотрудников, на аренду помещения и лично на него?

Чем он хуже или лучше Кизюна? Чем хуже или лучше Щенникова, тем более что занимает его место?! Нет, нет, у него обязательно должна быть еще одна, тайная и опасная миссия, ради которой так тратится, так старается Москва. Кто ее задумывает? Ясно, что не безвольный Агитпроп, ясно, что люди «с горы». Саша не знает, какая это будет миссия, но затылком чувствует, что она существует, и ждет ее, как последнего приговора, который уже не обжаловать. Он понимает, что на ровном месте подвига не совершишь, что настоящая жизнь только там, где опасно, но и Светка, и мама, и дед, и отец — поймите вы все, что голову класть ради ГБ ему смерть как не хочется.

Странно, что до сих пор о задании молчит Костромин. Дает обжиться, оглядеться? Ждет инструкций из Москвы?

Они уже были порядком знакомы; Саша явился к консулу на третий-четвертый день пребывания. Держаться старался раскованно, постучал и сразу толкнул дверь кабинета, будто это был кабинет районного терапевта или замначальника ЖЭКа. «А-а! — обрадовался Костромин, — проходите, проходите, юноша, садитесь. Что будем пить?» «Я вообще-то не любитель», — сказал Саша. «Я тоже», — сказал Костромин и достал из бара бутылку ординарного рыжего «Ред лэйбл», а из холодильника — плошку со льдом и жестянку черных маслин. «Ну, Шестернев, — сказал он под бульканье виски, — теперь вместо Альберта у вас буду я». «Я уже понял, Андрей Иваныч», — кивнул Саша и подумал о том, что, скорее всего, хрен редьки не слаще.

Кругленький, невысокий, лысоватый — мячик с милыми добрыми глазами и тихим голосом, Костромин произвел впечатление школьного учителя младших классов, вдруг оторванного от учеников и брошенного в чуждую среду, в материал, в котором ни бельмеса не смыслил. От Кузьмина Саша уже знал, что предыдущую свою жизнь Костромин занимался Восточной Европой, в частности, паприкой, гуляшом и чардашем, то есть сов. агентурой в Венгрии, но практика ГБ заключалась в том, чтобы постоянно тасовать колоду резидентов, не давать им залипать на одном месте, обрастать компроматом и связями — так резидент, «резак» Костромин очутился в Иране.

Учителем он, вероятно, был бы неплохим, потому что знал цену знаниям. Два часа кряду тянулся разговор, из которых на тему Саши упало минут двадцать; остальное время было растрачено на звонкое чоканье, неторопливое питие и ликбез по иранской тематике. Все, что касалось истории, литературы, ислама, характера иранцев, личности свергнутого шаха и Хомейни, — абсолютно все интересовало «резака». «Любопытно, ах, как все это любопытно, сынок! Ты молодец, как много ты знаешь!» — комментировал он содержание Сашиных ответов. Саша, прихлебывая виски, прилежно отвечал на его вопросы, но все ждал от нового шефа перехода к иной высокой теме, к внезапной словесной ловушке в духе Альберта, к которой, впрочем, был готов. «Давай же, давай, — подгонял он про себя Костромина, — ставь задачу, товарищ ГБ: за кем мне следить, на кого стучать, кого закладывать?»

Бутылка была ополовинена, маслины прикончены, языки вполне развязаны, а разговор по делу так и не начался. «А скажи-ка мне, сынок, что, кроме справки послу, ты за это время натворил?» — только и спросил его, вполне по-учительски и на «ты», Костромин. «Работаем, Андрей Иваныч, — сказал Саша, отметив про себя, что информация о справке не иначе как заслуга чувачка Кузьмина, и добавил: — Знакомлюсь с людьми, наращиваю публикации в местной прессе — процесс идет». «Это хорошо, — сказал Костромин, — наращивай пока, крепи связи. Кстати, в городе Макки, но ты его не ищи, сам, я думаю, объявится; а уж как объявится, ты мне сразу, понял?.. Вот и все на сегодня. Иди, живи, работай, товарищ Сташевский. Остальное — потом, потом, потом». Сказал и, протянув Саше бескостную руку, подвел под встречей черту. Саша был озадачен. И это все? Головная боль от паршивого виски есть главный итог? Что значит: «остальное — потом»? Осторожничает? Не доверяет пока? Хорошо хоть доверил информацию об Аббасе, и на том спасибо. Мягкая игрушка этот Костромин. Мягкая игрушка с железякой внутри. Странный консул. Странный чувачок Кузьмин. Странный посол. Все здесь странно.

Два чувства снова боролись в Саше.

Чувство сильное и главное отвращало от работы на ГБ, он боялся Комитета и наследственно его ненавидел. Но рядом с этим чувством шевелилось в нем другое, маленькое, но стойкое: чекисты не ценят его, не доверяют, не замечают, как он умен, талантлив, какую пользу мог бы принести стране, не ГБ — стране, именно! Впрочем, плевали они на страну, на перестройку и гласность, собственные интересы им важнее. Обидно, но это так, и раз это так, то Саша тоже не будет их замечать. Саша будет жить и работать в Иране, будто никакого Костромина и ГБ вовсе не существует. «Делай то, что тебе должно, и пусть будет то, что будет», вспомнил он старинный книжный наказ и решил следовать ему.

В тот вечер у Кизюна не гуляли, Саша рано завалился спать.

И рано проснулся.

На рассвете, когда уже меркли звезды, и на плотной металлической сетке, отделявшей комнату от вселенной, все отчетливей проступал перед ним силуэт ящерицы. Обыкновенной серой ящерицы, что приходила к нему каждое утро, грелась в лучах встававшего солнца, а потом исчезала, как миф. Он пытался наладить с ней контакт, пытался реально кормить — напрасно, их миры существовали отдельно и бесконечно далеко друг от друга.

Он вгляделся в грациозное загадочное существо, блестящие бусинки ее крохотных глаз и вдруг почему-то вспомнил Светлану. «Светка, Светка, как ты там, с кем?» — подумал он. Почему с ящерки на Светку — так странно замкнулась цепь мыслей в его голове, никто бы не смог ему объяснить, но Светка мгновенно нарисовалась перед ним во всей своей жаркой спелой наготе, и разом случилось с ним то, что обычно случается с молодыми мужчинами на рассвете.

Негибкая стойкая сила парализовала его. Мука изводила все сильней, сладкая мука, спасение от которой для мужчины только одно, но рядом, на соседней не застланной постели его не существовало. Он снова вспомнил и с черной ненавистью усмехнулся над высохшим скорпионом Сухоруковым, пожелал злорадной гибели ему, всем немощным партийным вождям и их законам, что были приняты ради народа, особенно ради его мужчин.

Он заставил себя отвлечься от Светки, подумать о работе, о скучном Кузьмине, и это ему удалось. Стало легче, паралич отступил, казалось, еще немного, и можно будет выкурить сигарету, принять душ, выпить чая и совсем покончить с утренним кошмаром. Но тут…

«Мехрибан», — дуновением непонятного ветерка нежданно влетело ему в уши. «Мехрибан, Мехрибан, Мехрибан!» — трижды прошептал он имя переводчицы, мечту о которой, оказывается, втуне лелеял, но всеми возможными силами от себя скрывал. Выходит, опять возмечтал и так вдохновился, что невероятного напора мощь забрала его с новой силой. Тенью мелькнуло: что он творит, откуда и зачем явилось ему это, затмившее даже нагую Светку, видение Мехрибан? Он сдурел? Совсем ослаб головой? Иностранка, мусульманка, источник повышенной опасности, табу, не подумай, советский, не тронь, не коснись — обожжет, что он творит?!

«Нельзя, нельзя!» — твердил он себе, но прекрасные предвкушения в противовес заклинаниям только крепли и натягивались в нем струной.

И он уступил, он сдался; сообразил, что, только сдавшись, сможет одержать над собой победу. Пальцы и простая механика возвратно-поступательных движений пришли ему на помощь. Последствия были постыдными, позорными, он тщательно справился с ними и быстро вошел в форму. Выкурил сигарету, принял душ, выпил чая и успокоился. Все ему было ясно и по физиологии совершенно объяснимо. Все, кроме одного.

Мехрибан.

Любовь людей начинается раньше романа.

22

Орел позвонил сам.

«Материализовался», — мелькнула в ней мысль, тотчас забитая нервом и страстью его слов.

«Светка! — заорал он в трубку. — Ривс попал под машину! Его в клинику надо, срочно! Ты — за руль, я с собакой — можешь? Или я за руль, ты с ним на заднем — можешь, Свет?!»

Господи, конечно, она могла. Даже если б совсем не могла, все равно бы смогла. Ради Ривса, ради Тольки, да просто по случаю горя, которое требовалось избыть, — всегда бы смогла. Где горе, там всегда первая в помощи она, Светка.

Через четверть часа Толькин «Жигуль» вырулил на трассу. Сам — за рулем, она сзади с огромной собачьей головой на коленях. «Терпи, мой хороший, — шептала она, — Ривсик, лапочка, терпи, все будет хорошо». Пес молчал, дышал еле-еле, берег в себе жизнь.