Отважный муж в минуты страха - Святослав Тараховский

Потом Кузьмин провожал его до дома. «Этот Казарян, не веваковец ли случайно?» — спросил Саша. «Весьма возможно», — согласился Кузьмин. «Они повсюду как тараканы, но вашей работе, я думаю, Казарян не помешает. Хотите проверить, не следят ли за вами? Натяните с утра, перед уходом в Бюро, длинный волос на двери квартиры — вечером все станет ясно». — «Хороший совет. Вопрос: где взять волос?» — «Этого добра я вам достану. У жены попрошу». «Спасибо вам, спасибо, — ответил Саша и внезапно подумал: Любопытно, знает ли Казарян Макки?»

От клуба спустились по улочке вниз, мимо армянского продуктового магазина «Арзуманян» и уличного торговца фруктами, заклинавшего покупателей нещадным битьем в ладоши и истошными криками о скидках, пересекли забитый машинами проспект, и вот он, рядом с кинотеатром исламского кино, дом, на втором этаже которого отныне проживает зав. бюро. Было еще не поздно, и Саша с благодарным и горячим желанием пригласил пресс-атташе к себе на рюмку чая.

«Извините, — сказал Кузьмин. — Вам надо выспаться. Первый день он всегда самый такой, по себе помню. Так что, спокойной вам ночи. Кстати, вам привет от Альберта. Костромин Андрей Иваныч просил передать, наш генконсул, уж очень он жаждет вас повидать». Саша вспыхнул, сердце в нем дернулось, но устояло, вида он не подал. «Спасибо, — сказал он. — Повидаемся. Спокойной ночи».

Поднявшись на свой второй, не сразу справился с простым замком.

Справился и первым делом плеснул себе виски.

«Достали, — подумал он, — теперь еще возник какой-то Костромин. А сам-то Кузьмин? Сначала понравился. Скучный он, пресный, живет, наверное, неинтересно, но жить хочется хорошо и весело. Хорош, чувачок. Значит, тоже „с горы“? Теперь понятно, как он относится к послу, перестройке, к любому свежему сквозняку вообще. Второй он секретарь и чистый дипломат? Как же, разбежались! Есть ли они в посольстве вообще, чистые дипломаты? Разве что сами послы, все остальные — вряд ли. Потому что, кроме ГБ, наверное, существуют под крышей посольства еще и нелегалы из внешней разведки и из разведки военной. Но если это так, то как может нормально жить страна, в которой все посты за границей принадлежат разведчикам? А, может, именно поэтому она еще и живет?»

«Достали, перебросили новому куратору и теперь по-новому запрягут, — снова услышал он себя. — А ты как хотел? У них длинные руки, своих они из объятий не выпускают. Они делают свое дело, их надо понять и нечего тебе возмущаться. Бумагу подписал? Подписал. Значит, ты такой же чувачок, как Кузьмин. Секретный сотрудник, сокращенно сексот. Звучит противно? Агент КГБ тебе нравится больше? Возьми, пусть будет так. Чего ты задергался? Ну, передали тебе привет, ну и что? Благодаря им твоя мечта сбылась, ты в Иране, работай, делай свое журналистское дело, Санек. С ними тебе даже спокойней будет — какая-никакая, а защита. Вперед, Санек, и пошло б оно всё. Двойная жизнь для приличного современного человека — это норма. Для человека же выдающегося норма — жизнь тройная. Будь выдающимся».

Он выпил еще полстакана и рухнул на панцирную кровать. Качнуло и подбросило — забытое и приятное ощущение детства. Сон прилетел сразу, одолел тело, но не сразу одолел память.

«Сегодня самый долгий день, — подумал Саша, — чувачок Кузьмин был прав».

Он вспомнил утреннюю Москву, Шереметьево, лица и глаза родных, вспомнил Светку и почувствовал, что уже скучает по ней; смазанным галопом пронеслись перед ним Султан-заде, Кузьмин, посол и снова Кузьмин, и снова Светка, и Казарян, и Сара, и красавица Мехрибан, и почему-то рвущий служебные бумаги разведчик Щенников, и снова Мехрибан, нежданно заговорившая голосом Анжелки. Почему именно Мехрибан приходит ему на ум так часто, с какого такого перепугу? Он успел подумать о том, как любопытна и непредсказуема жизнь, успел обрадоваться потрясающей свежести своего открытия и отключился.

20

Будни они потому и будни, что все в них буднично, серо, скучно и не проглядывается просвет. К будням же одиноким добавляется еще одно милое свойство — одиночество.

Почти три месяца минуло со дня Сашиного отъезда; Светлана чувствовала, что без него сходит с ума.

После окончания журфака ее, отличницу, оставили в аспирантуре. «Жанр репортажа в условиях перестройки» — такова была тема ее диссертации; чтобы отвлечься и сбить с себя грусть, она корпела над ней ежедневно: писала, печатала, листала умные книги, стажировалась, приобретая опыт репортера, в «Известиях» и «Независимой газете», но и работа, и разъезды, и встречи с новыми людьми помогали плохо. Все мысли были о Саше. Светлана с удивлением открыла в себе новое: до сих пор не знакомую ей ревность. Глупо, понимала, что глупо, примитивно, животно — все понимала, но ревновала его ко всему, что сейчас его окружало, ненавидела его каждый пустой день, что проходил без нее где-то там, за Кавказскими горами, в непонятной бирюзовой дали. Ей не хватало его глаз, рук, прикосновений, объятий, не хватало даже обидных Сашиных слов, в которых, перебирая их заново, Светлана находила теперь особое неравнодушное к ней тепло и нежность. «Не репортажем в перестройку следовало бы тебе заниматься, а семантикой слова „разлука“», — мрачно шутила она над собой, но и это не приносило облегчения. Когда бывало совсем худо, навещала стройку; в доме уже шли отделочные работы, сновали маляры и штукатурщики, это радовало и одновременно огорчало ее, потому что тот, с кем она собиралась в нем жить, отсутствовал, и мрачные самоедские женские сомнения не давали ей покоя. «Уехал-забыл», «разлюбил-забыл» — в таких мучительных координатах она теперь существовала. «Мама, — говорила она, — я написала ему шесть писем, а он мне, знаешь, сколько? Одно, мама, коротенькое, расстарался на страничку!» Мудрая Полина Леопольдовна гладила дочь по голове, требовала панику отставить и убеждала, что всякое в жизни бывает, что, может, он сильно занят, может, просто плохо работает почта и что, вообще, самое главное в женской доле — ждать, терпеть и прощать, чтобы в конечном итоге торжествовать победу. (Почта действительно работала из рук вон, точнее, отвратительно работали органы ГБ, лениво и нерегулярно вскрывавшие переписку, Саша подолгу не получал писем — потом их сваливалось разом три, четыре…) Мать внушала дочери одно, про себя думала другое и, переживая за Светку, ночами травила супруга Игоря Петровича едкими речами о том, что «Сашка ведет себя непорядочно, или заболел, или вообще от нас отвернулся, девочку нашу бросил, а тебе все равно». Профессора возмущала ее глупость, отворачиваясь к стене, он глухо повторял, что в конце двадцатого века глобальная связь развита настолько, что отыскать любого человека особого труда не составляет; в конце концов, организовав через Академию наук звонок в посольство, выяснил, что Александр Сташевский жив, здоров и нормально работает. Тут уж растерявшиеся родители вовсе притихли; жалея Светку, помалкивали — что им оставалось? — и ждали дальнейшего разворота событий; ничем другим ни мать, ни профессор помочь не могли.

У подруги Виктории, с кем Светлана делилась бедой, в похожих ситуациях все происходило не так. Вика, человек нормальный, после расставания страдала неделю, ну две, после чего душевные боли шли на убыль и раны затягивались; спустя два месяца вирус прежнего любовного заболевания навсегда погибал в ее организме; окончательно оклемавшись, он был готов к заболеванию новому.

Светлана, считала она, являла собой тяжелый случай.

Виктория тащила ее в кино, на выставки, на некогда желанный в парке Горького каток «Люкс» — упрямица предпочитала домоседство и книги. Любимый Чехов был ей утешением, но даже в нем ответа для себя она не находила. Дни тянулись долгие, серые, бесплодные, бессмысленные, беспощадные. «Верная Каштанка», — поставила ей вполне чеховский диагноз Виктория и, как человек опытный, попала в точку. Время не утешало Светланиных переживаний, напротив, раскаляло их, чем дальше, тем больше, но более всего она проклинала себя за то, что отвергла Сашино предложение о ребенке. «Дура я, какая же я дура! — кляла она себя в сердцах. — Ну что я прицепилась к словам… В подарок ребенок, не в подарок — какая разница? Сейчас бы он во мне уже был!»

Первый снег случился в начале ноября. Он пришелся на самое утро, на воскресенье, когда город еще спал и не мог знать, как во сне чудно преобразилось его лицо и каким свежим стало его дыхание.

С некоторых пор она полюбила вставать очень рано, малолюдье, а то и полное отсутствие на улице людей нравились Светлане возможностью, не привлекая к себе внимания, смотреть на небо.

Она вышла из подъезда, подставила небу и снегу горячее лицо и чуть заметно улыбнулась. Странное было у нее настроение.

Жизнь складывалась не так, как она себе воображала, совсем не так; жизнь волоком тащила ее за собой и распоряжалась ею, волевой Светланой Алдошиной, так, как хотелось ей, жизни; желания Светланы и жизни во многом не совпадали, Светлане было неудобно, даже больно подчиняться обстоятельствам, а все же приходилось подчиняться и терпеть.