Отважный муж в минуты страха - Святослав Тараховский

Жизнь складывалась не так, как она себе воображала, совсем не так; жизнь волоком тащила ее за собой и распоряжалась ею, волевой Светланой Алдошиной, так, как хотелось ей, жизни; желания Светланы и жизни во многом не совпадали, Светлане было неудобно, даже больно подчиняться обстоятельствам, а все же приходилось подчиняться и терпеть.

Накануне получила от него второе письмо и, едва надпоров конверт, быстро и сразу перечитала его, наверное, раз десять. Привычные слова: «милая, люблю, скучаю», все было на месте, все правильно, но ей было этого мало. Не слова искала она в его быстром, с сильным наклоном, зелеными чернилами почерке, но выискивала то, что прячется за словами: скрытый смысл его настроения, тайный знак чувств, пыльцу подтекста, которую бы она мгновенно ощутила. Искала и не находила. Слова были громки, правильны, но заезжены и сухи, как ноябрьские листья; подтекст в них не дышал. «Значит, я не ошиблась. Значит, забыл», — сделала она окончательный вывод. «Забыл и разлюбил. Но почему? Что могло произойти всего за три месяца?» — спрашивала она себя и не могла найти объяснение.

Сгоряча написала ответ. Ни одного жалобного слова, ни одной попытки объясниться, ни полнамека на любовь. Бессознательный замысел — ожечь его как можно больнее, тон — едкое кали, содержание — колкая ирония. О том, что все у нее прекрасно, о том, что от их замечательной, на два голоса песни (причем здесь песня?!) скоро останется разве что бессмысленный припев, о том, что жизнь хороша свободой, в которой так много интересных мужчин. Написала махом, в мстительной радости предвкушая боль, которую он испытает; написала, запечатала, вывела на конверте адрес: «Иран, Тегеран, Посольство СССР, Сташевскому А. Г.», положила перед собой изящное, ядовитое послание и поняла, что не сможет его отправить. Поняла, обозлилась — больше на себя, чем на него, — всплакнула и решила, что никогда и ничего ему больше писать не станет. Будет больно — она перетерпит. Пусть волнуется и пишет он сам. Пусть ищет ее, клянется, умоляет, спит под окнами, падает на колени и говорит слова, пусть добивается ее заново. Если захочет. И если теперь захочет она. Любовь или не любовь. Половины, снисхождения или, не дай бог, жалости ей не надо.

Из булочной вышла со свежим утренним хлебом; не удержавшись, отвернула от батона и положила на зуб его теплую хрустящую попку — знала, что нехорошо поступать так с хлебом, всегда ругала себя за это, а все же всегда поступала именно так, потому что была человеком обыкновенным.

Знакомый, чуть сутулый мощный силуэт обрисовался перед ней в конце аллеи; на длинном скользящем поводке мужчина выгуливал кофейного цвета ретривера, который тоже показался ей не чужим.

Шаг за шагом приближалась Светлана к знакомой незнакомой паре и вдруг узнала и так удивилась, что хлебный мякиш замер у нее на зубах.

Толя Орел? Конечно, он, и пес его, прекрасно ей знакомый Ривс! Но откуда, почему? Толя должен быть сейчас в Индонезии. Недавно ведь они с Сашей его провожали, полгода, кажется, не прошло.

И Толя ее засек. Обернулся, будто кто-то его окликнул, и увидел Светку.

— Толька, привет, — легко сказала она.

— Привет, — ответил он и слабо улыбнулся.

— Откуда ты? В отпуске? — не очень умно спросила она, потому что знала: нигде и никому не дают отпуск через пять месяцев работы; поняла, что сглупила, и протянула ему батон противоположным концом, с цельной еще попкой. — Ломай.

Хотелось ей, чтобы он отломил, и он отломил и стоял теперь перед ней, жевал хлеб, невнятно улыбался и молчал.

Вопрос висел в воздухе, но она ни о чем его больше не спрашивала, видела: что-то с ним не так. Похудел, глаза красные. Бессонница? Пьет? Что-то с женой, с Петькой, в семье?

— Я в отпуске, — сказал он. — Так получилось.

— Ясно, — сказала она, подумав про себя, что ничего ей не ясно, но что надо, пожалуй, его пожалеть и вопросами не мучить. Захочет, расскажет сам.

Не захотел.

— Как Сашка? — быстро спросил он. — Как там у него?

— Нормально, — сказала Светлана. — Работает, пишет. Все хорошо.

— Привет передай, — сказал Орел и снова довольно беспомощно ей улыбнулся.

— Обязательно, — сказала Светлана. — Он будет рад.

Ретривер ли вдруг дернул хозяина либо Анатолий сделал вид, что, подчинившись псу, вынужден отвернуться и скомкать разговор.

— Пока! — крикнул на прощание. — Спасибо за хлеб.

— Пока, — уже в спину ответила ему Светка. — Звони, Толя!

Реакции не последовало.

Ах, Анатолий! Где твой никогда не остывающий румянец? Где вечный и над всем ироничный хохоток, непробиваемое твое здоровье? Куда девалась твоя крепость, твоя победительная неуязвимость всамделишного орла? Светлана увидела не прежнего Толю, но существо прибитое, бледное, и подумала о том, как быстро может человек превратиться в собственную тень. Что-то случилось с ним в Индонезии, предположила Светлана и снова пожалела Анатолия и немного — себя. «Наверное, плохо, что я не предложила ему помощь, Толька хороший парень и мне не чужой, — подумала она, — но ведь он смолчал, прилично ли было самой лезть ему в душу?»

Весь этот день ловила себя на том, что чаще думает об Анатолии, чем о Саше и собственных переживаниях. Загадка Орла, его явная конкретная беда отвлекли ее на время от своих проблем, даже заслонили их. Но так продолжалось только день; на следующее утро в груди заныла прежняя заноза: Саша, Саша, Саша…

21

Три месяца — сущая ерунда.

Девяносто дней — огромный срок.

Каждый день одиноко и бессмысленно было ему без Светки, каждый долгий, бесконечный день. Мужчину в таких ситуациях спасает либо работа, либо выпивка. Его спасало и то, и другое.

Приходил в Бюро к восьми, шел до клуба пешком по еще нежарким, пустынным, но уже проснувшимся улицам с автомобильными гудками, лязгом грузовиков, криками грузчиков, блеянием ишаков, развозивших по лавкам продукты и фрукты; возвращался в пустую свою квартиру к девяти вечера и позже, когда в городе уже зажигались огни. Проверял волос, натянутый на двери, — пока не рвали, не волновала его пока иранская контрразведка, и это было неплохо. Пил чай с тонким лавашем, с завернутой в него ароматной, розовой, почти отечественной любительской колбаской, купленной у Арзуманяна. Пил свою сотку виски — не более! — и курил «Мальборо»; однажды за таким занятием отъехал в сон и очнулся, когда сигарета обожгла пальцы; испугался, долго держал пальцы под краном, под ледяной водой, и за вечерним чаем-виски настрого запретил себе курить. Не курить оказалось очень трудно, но он себя заставил и слегка гордился такой над собой серьезной победой.

Работа начиналась с советских газет; они опаздывали на несколько дней, а то и на неделю, но даже несвежими были так содержательны, что он прочитывал их до последних абзацев. Афанасьев, Сахаров, Собчак, Межрегиональная депутатская группа, бесконечные заседания Верховного Совета, ну и, конечно, Горбачев с его «процесс пошел» — общая картина жизни страны вдохновляла Сашу. В стране менялся климат, страну сорвало с насиженного, застойного места, страна отплывала к неведомым и, конечно, прекрасным берегам.

В советском же посольстве в Тегеране изменения ощущались лишь слабыми отдаленными толчками.

Первые две недели он производил раскопки в стопках шелестевших прежних бумаг, отчетах и справках и вскоре финально убедился в том, что секретный Щенников, если чем и занимался в Бюро, то уж точно не вопросами агентства. Сашу по-ребячески занимало, что за человек был его предшественник, и любопытно, как он, выглядел? Он фантазировал его облик, но сложить для себя что-то определенное никак не мог: черты придуманного Вадима двоились, троились и рассыпались в сознании, будто осколки калейдоскопа. Каким был этот современный советский Штирлиц? Большим, маленьким, носатым, курносым, толстым, худым, громогласным или, напротив, обладал голосом вкрадчивым и шипящим, до смерти пугавшим собеседника? Как он вел дела, куда ездил, как жил, с кем общался?

Фотка Щенникова обнаружилась случайно, в секретариате посольства, по праздникам поздравлявшем сотрудников. Правильное, даже красивое лицо мужчины около сорока, серые глаза, тонкий нос, не без изящества очерченные губы и подбородок. Чем больше Саша вглядывался в фотографию, тем все более убеждался в том, что она ему не поможет. В лицах некрасивых человек и характер проступают отчетливей, их можно расшифровать, сообразил Саша, лица же правильные и особенно красивые часто оказываются лишь маской, не пригодной для прочтения, равно подходящей как для негодяя, так и для вполне приличного человека.

Бог с ней, с внешностью Щенникова, успокоился Саша. Великого разведчика занимали мировые проблемы, Бюро же доживало свой век негромко и вполне само по себе. Ротаторы, спотыкаясь и клацая металлом, словно костями, вертелись на последнем издыхании, автомобили «Москвич» и «Волга» чихали предсмертным черным дымом, зарплата сотрудников, особенно переводчиков, не повышавшаяся десятки лет, давно отстала от убежавших в отрыв местных цен и сделалась поводом для смеха. И уж совсем пусто-пусто обстояло дело с главным пропагандистским предназначением АПН за границей: продвижением советских печатных материалов в местную прессу.