Хор больных детей. Скорбь ноября - Том Пиччирилли

не поможет. Мы за пределами подобных мер воздействия, и, может, всегда были. Руки у нее дрожат, когда она берет предложенную чашку чая и кусок кекса.

– Благодарю за старания. Хотите лимон?

– Да, спасибо.

Я добавляю ей в чай кусочек лимона и смотрю, как она ест дрожащими руками. Жует пищу своими беззубыми деснами, пока та не превратится в жидкую кашицу, а потом проглатывает.

Возможно, много лет назад мой прадед танцевал с ней. Думаю об этом с некоторой печалью, представляя, как все было и как должно быть. Он танцевал со всеми девушками и, когда за ними ухаживал, для каждой собирал жасминовые букеты на главной улице и по обочинам, в садах и по пути в церковь. Неплохо, надо думать, проводил время. Смотрю на ее скрюченные коричневые пальцы и представляю их снова бледными и молодыми; представляю, как прадед нежно брал их в свои руки, когда они гуляли весной по городской площади. Когда-то ее скрипучий сухой голос звучал застенчиво, и они перешептывались. С тех пор сменилось несколько поколений.

– Я стара, – говорит Карга так, словно это новость. – У меня не так-то легко вызвать тревогу. А ту, что есть, оставлю для подходящего времени и сто́ящих людей.

– Для меня?

Она испускает смешок, и с одежды спадают клочки лохмотьев. Сквозь редкие волосы проглядывает череп. Полупрозрачные пряди падают на пол. Ее тощее и дряхлое тело трепещет как ленточка на ветру. В глазах плещется безумие, но такого рода сумасшествие вполне можно понять. Безумие прошлого и тех, кто сумел выжить, которое сильно отличается от того, что охватило Драбса и Мэгги, моих братьев и даже меня. Ее голос то затихает, то снова набирает силу. Пахнет от нее протухшим мясом.

– У большинства людей есть тайны, но с тобой все иначе.

– Иначе?

– Ага. Просто по-другому. У тебя все наоборот. Их тайны, они выходят из леса и цепляются к тебе.

– Порой я так себя и чувствую.

Другие ведьмы переместились во двор и продолжают кричать, танцевать и заниматься прочими подобными вещами. Они проходят перед окнами, рисуя пальцами символы на стекле. Интересно, пытались ли они связаться с Лотти Мэй и рассказала ли она о том вечере, когда напилась и вместо того, чтобы заняться со мной любовью и обследовать нижнюю часть моего тела на предмет уязвимых мест, ее стошнило.

– Этот кекс очень вкусный, – говорит она.

– Да, – отвечаю я, – мы с Доди его готовили.

– Не подумала бы, что эта девочка умеет так вкусно готовить.

– Она и не умеет. Пек я, она просто подавала мне муку и все такое.

– Похоже, ты любишь делать выпечку.

Она хмурится и смотрит вверх, впервые заметив тихий шум, доносящийся сверху. Это походит на непрекращающийся звон в ушах.

– Что это? Кто-то плачет?

– Да, – говорю я.

Она отхлебывает чай и даже прожевывает и проглатывает дольку лимона. Опять оборачивается и смотрит в темный проем лестницы.

– Кто там плачет? Ты сказал, призрак?

– Мой брат Джонас.

– Он призрак?

– Не думаю.

Она позволяет себе рыгнуть и похлопывает по животу.

– У мальчика сильное горе.

– Любовь всей его жизни только что его покинула.

– Когда?

– Неделю назад.

Она округляет глаза, и нижняя губа отвисает.

– Если такое горе не прошло за целую неделю, оно никогда не кончится.

– Боюсь, вы можете оказаться правы.

Она берет меня за руку и целует ее сухими губами, собирает свои вещи и заворачивает остаток кекса в тряпки.

– Прошлое может вернуться назад множеством путей, детка. Оно не стареет и его не хоронят, как происходит с людьми. Оно может умереть и воскреснуть. Грехи принимают форму и донимают тебя.

– Что вы имеете в виду? – спрашиваю я.

– Ты сам это…

– Вскоре узнаю. Да, я уже слышал. Расскажите мне о карнавале.

Старуха кривится, демонстрируя крошки, застрявшие в коричневых зубах, и спрашивает:

– Что такое карнавал?

ОТЕЦ СИДИТ НА КРАЮ кровати, уставившись прямо перед собой.

Зло больше не принимает личину его собственной жизни. Он освободился от этого и от тупиковой судьбы, ограничившей его округом Поттс. Он дорого заплатил, но наконец вышел из замкнутого круга, по крайней мере, в своем воображении. Его надменность ушла, гордость пошатнулась. Живое сердце ненависти слегка охладело и теперь горит слабее, но более устойчивым пламенем, и он, похоже, чужд всему, что его окружает. Думаю, он мог бы уйти, но выбрал остаться. Предвидение и воображение давно его подвели, но стремление покорить пойму осталось. От него пахнет затхлым потом, самогоном, собачьим дерьмом, тухлой курицей и болотом. Несоответствие и крах. Его разрушение подошло к концу, и благодаря этому он обрел свободу.

Листья резко царапают по окнам и кричат козодои. Мне хочется спросить отца, видел ли он Мэгги там, под ивами, но, боюсь, он может мне солгать.

Внизу звонит телефон, и меня охватывает непреодолимое чувство, что это Драбс. Его преследуют, и ему долго не продержаться. Мне нужно взять трубку, но я не в состоянии выйти из спальни. Отец сидит на моих ногах, будто желая их сломать. Телефонный звонок обрывается, из моей груди исходит глубокий стон. Мне хочется убить кого-то, но все уже мертвы.

Отец шепчет мое имя и свое собственное. У него по-прежнему с собой фотоаппарат, и он делает фотографии, бесцельно и без вспышки. Я понимаю, что все это как-то связано с Мэгги, а не с моей матерью, или Богом, или Кингдом Кам. Как любой человек и любой миф, он ревнует к тому, что со временем заняло бы его место. Он жаждал того, что было моим. Он любил ее, потому что любил меня, и все же ненавидел то, что я, как всякий сын, из себя представлял. Возможно, мои братья стали исключением из общего правила.

Не его смерть или уничтожение, но его медленная замена и постепенное стирание.

Его зло теперь приняло новый облик. Мой.

Мрачно щелкает камера. Он встает и идет к братьям. Его привязанность видна по глазам, в которых горит трагичная нежность. Он заложник, который не может покинуть тюрьму после освобождения.

Больше он не носит мой размер. Он стал намного крупнее за время отсутствия. Его одежда и обувь будут на мне болтаться. Мы больше не занимаем в этом мире одинаковый объем пространства, что создает вакуум, который нужно заполнить. Его пустота живет, ожидая меня в этой комнате и под кроватью, за колышущимися шторами, в тяжелом дыхании рядом со мной. Я оборачиваюсь.

Кем бы она ни была, она вернулась назад, мило и гибко устроившись у меня на коленях. Может, ее тело –