Хор больных детей. Скорбь ноября - Том Пиччирилли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда Сара оборачивается, я вижу, как мне ухмыляются вытатуированные маски Трагедии и Комедии.
– Скажи ему…
– Что?
– Что так будет лучше, – срывающимся голосом бормочет она. – Настало время уйти. Мы… это… не могло так продолжаться. Мне жаль. Мне так жаль, что все так вышло. Пожалуйста, скажи ему.
– Не придется. Он слушает.
– О господи, – всхлипывает она.
Фред тихонько открывает и закрывает ящики в поисках заначки. Сара размазывает слезы по щекам и берет меня за руку. Впервые я чувствую, какую огромную печаль она несет в себе. Химия опять изменилась, и нам нужно найти новое равновесие. Она становится на цыпочки, словно для того, чтобы поцеловать меня в щеку, но не делает этого. Сара вглядывается в мои глаза и тоскливо улыбается.
– Береги себя, Томас.
– И ты, Сара.
– Пожалуйста, приглядывай за Джонасом – за всеми братьями.
– Конечно.
– Им не нужна эта девушка, правда. Им нужен ты.
Она отшатывается в сторону и уходит. Фред, стоя неподалеку, бормочет что-то, обещая прислать мне просмотровые копии, затем хватает пожитки Сары и выходит с ней через парадную дверь.
Слышен звук заводящегося мотора.
ДВЕ ТРЕТИ ЭТОГО огромного мозга сейчас поражены гневом. Все идет вразнос, потому что нейротрансмиттеры разбежались повсюду и любовь Коула ослабевает. Синапсы сбоят от горя и ярости. Себастьяна корчит от злости, а Джонас сошел с ума от горя. Руки у них дергаются, языки отвисли, мысли грохочут так громко и разрушительно, что у меня аж в затылке гудит, а волосы встают дыбом. Хочется взглянуть им в глаза, но всякий раз, когда подхожу близко, их скрюченные руки и ноги кружатся и мешают мне. Я вспоминаю о тех сильных руках, которые схватили меня в момент ночного кошмара, защищая от недр трясины и от того, что ждало меня там, чтобы задушить. Их легкие издают хрипы и шипение, рычащие стоны истекают кровью. Коул пытается успокоить, но остальные не дают ему говорить. Настоящей поэзии не слышно, но рты бормочут полные негодования стансы. Шаркая, они делают пируэт вперед. Чахлые искореженные тела по-своему красивы и естественны – плавные углы искривленных костей, мышц и сухожилий выглядят эстетично и элегантно. Три сморщенных тела сливаются в одно, чтобы поддерживать огромную голову, в которой невидимые глаза вращаются и чуть не выскакивают из глазниц. По ковровому покрытию бегают искры. Я произношу имя Джонаса, и тот забивается в угол, увлекая за собой в тень остальные ссорящиеся тела. Пальцы указывают на дверь, и я ухожу.
КОГДА Я ПАРКУЮСЬ У «ФАЙВ ЭНД ДИМ ДУВЕРА» перед закрытием, появляются на своих мотоциклах Клэй, брат Лотти Мэй, и его приятель Дарр. В зеленых мокрых зарослях позади магазинчика барахтаются и пронзительно кричат бакланы, гагары и поганки, копошась позади гнилых досок, где жители болот привязывают свои лодки, когда приплывают за провизией.
На лбу у Дарра еще налеплен лейкопластырь. С одного края клей отошел, и там лейкопластырь отклеился. Он не умывался, и в порезе грязь. Дарр явно из тех, кому нравится, что мир заботится о себе сам.
Не могу понять, в чем заключается игра. Клэй стоит и смотрит, расслабленно держа руки по бокам, без всякого выражения, но готовый в любой момент принять участие. Он глядит на дверь, ожидая сестру и не будучи уверен, внутри она или, возможно, я с ней уже что-то сотворил.
Как и Эйнштейн, Дарр не тратит зря время и ценную энергию своего ума на ежедневный выбор одежды. На нем по-прежнему обтягивающая красная майка, джинсы, бутсы, пояс с пряжкой. Есть лишь одно отличие: он выбросил свой маленький ножик, видимо решив в приступе гнева, что порезавшее его лезвие стало предателем, перебежчиком во вражеский лагерь. Такой образ мысли заставляет мужчин называть свои гитары женскими именами и в конце концов разводиться с ними. Теперь у него новая любовь – восьмидюймовый складной нож, засунутый за голенище левой бутсы.
Выхожу из пикапа и жду. Живот мешает Дарру подойти слишком близко, но он умеет преодолевать расстояния. Он наклоняет голову, глядя на ковыляющих по траве гагар, и лейкопластырь наконец падает со лба.
– Знаешь, чего я терпеть не могу? – спрашивает он меня.
– Подыграю, поскольку вопрос явно риторический. Чего ты терпеть не можешь?
– Фехтование.
Я прочищаю горло.
– Фехтование?
– Я ненавижу фехтовальщиков, которые не имеют представления о суровой реальности, стоящей за этим видом искусства. Они считают это спортом, чертовы идиоты. Или, хуже того, представлением, которое проводят для своих мамаш как балет или синхронное плавание. Фехтование никогда не было спортом. Чтобы жить с клинком, надо иметь убеждения. Веру. Истинная вера – вот о чем я говорю. Но эти игроки, они с таким же успехом могли бы бросать мяч в баскетбольные кольца или добегать до третьей базы. Они так и не усвоили… не усвоили сами постулаты, идеологию этой дисциплины.
– Не могу сказать, что у меня есть свое мнение по вопросу.
– Поверь тому, что я говорю. Неважно, как часто они тренируются – в головах у них всегда эта безрассудная чушь. Они чувствуют себя галантными дворянами, размахивая своими мушкетерскими шпагами и выкрикивая что-то на французском, притом что даже не могут правильно произнести слова. Считается, что с дурацким шлемом на голове тебя не обнаружат мертвым и моторчик не остановится, когда друг друга колют в грудь.
– Даже женщины?
– Особенно женщины! Черт, не заставляй меня говорить о них!
Он сплевывает в грязь. Последняя пара посетителей покидает магазинчик и идет к своим плоскодонкам, возвращаясь в залив. В оконном проеме показывается лицо Лотти Мэй, на минуту оказавшееся в обрамлении обвивающих дом виноградных лоз. Она меняет висящую в окне вывеску на «Закрыто» и замечает сцену перед домом. Прежде чем исчезнуть, она вздергивает подбородок и собирает губы в тонкую белую бескровную линию.
Дарр немного покачивается – может, признак повреждения внутреннего уха.
– А ты не думал, что им надоели эти дурацкие утомительные телодвижения? Идиотская фальшивая доблесть, которую они должны изображать, когда скачут вокруг друг друга словно кретины? Как доказать, что состоишь из плоти и крови, если люди
