Сестренки - Ольга Шумкова

1953.

23 марта.

Отдала Наташе свой рабочий стол. Она обрадовалась, он больше, много ящиков. Я вышла за хлебом, а когда вернулась, увидела, что она жжет во дворе костер. Я подошла и увидела, что она сжигает свои школьные тетрадки, рисунки, заметки:

Освободила стол от всякого хлама!

В огне корчилась тетрадка, на обложке еще можно разглядеть – сочинения. Я никогда не прочитала ни одного ее сочинения, и теперь уже не прочту.

1 апреля.

Меня сняли с должности.

1 июня.

Я скрепя сердце подняла старые связи, и меня взяли на работу – воспитательницей в детдом.

Признаться, мне это как-то стыдно. Воспитывать чужих детей, когда моя собственная дочь на меня еле смотрит!

Я беру ночные дежурства, а потом остаюсь и на день. Можно сказать, я живу в этом детдоме.

Бедные дети! У всех во время войны потеряны родители, у кого-то погибли, кто-то потерялся во время бомбежек, эвакуации. Я смотрю на них и не могу не думать про мою Анюту.

У меня осталась ее карточка – папа водил нас сниматься к Чернышову мосту. Мама никогда эту карточку не доставала, и я долго думала, что у нас нет ни одного моего детского изображения. А когда ездила забирать Наташу, собрала какие-то вещи в родительском доме и вот – нашла карточку.

Помню, на нас тогда были одинаковые вышитые платья.

8 июня.

В детском доме есть девочка, Лида, ей тринадцать лет, такая смешная тараторка, длинная, неуклюжая, волосы русые, глаза светлые, такая забавная! Если где-то хохот, значит, там Лида. Если что-то упало и разбилось – и тут без Лиды не обошлось.

15 июня.

Наташа примчалась вся взбудораженная – ей предложили обмен!

Она где-то познакомилась с девушкой, и та рассказала, что ее тетка получила комнату на третьем этаже в самом центре Ленинграда, на Коломенской. У тетки муж инвалид, без ног и руки, на улице не был уже несколько лет, сама тетка деревенская, хочет в деревню, но куда? Как? Хотя бы в дом, чтобы лавочка у крыльца, чтобы огородик да какое дерево. Наташа, не советуясь со мной, помчалась к этой тетке, рассказала ей о нашей комнате с верандой и чуланом, о том, что перед домом у нас есть вскопанный участок с яблоней и кустом смородины…

– Знаешь, мама, она меня просто умоляла – давай сменяемся! Ты же согласна?

Я оторопела от ее напора и, сама не понимая как, согласилась.

30 июня.

Мы переехали. В квартире широкая прихожая, почти квадратная, две комнаты с одной стороны, две комнаты с другой, народу мало – одна комната вообще закрыта, в остальных живут одинокие женщины, одна уже старуха. Все тихие, интеллигентные, никаких скандалов, кухонных склок, все чисто. Я обычно тяжело привыкаю к новым местам, но тут мне кажется, что я дома.

22 августа.

Комнату мы перегородили ширмой, очень удобно, у Наташи свой закуток, у меня свой, а еще есть общая площадь, там мы поставили столик, стулья и тумбочку.

Теперь Наташе не надо думать, успеет ли она на последний трамвай, и по вечерам она все время где-то бегает – то в кино, то в театр, то просто гуляет где-то с подругами. Я как-то заикнулась, что, может быть, мы с ней вместе куда-нибудь сходим? В театр или просто погулять?

Она посмотрела на меня с таким искренним, обидным удивлением!

Я тоже никуда не ходила с мамой, а вот с папой – да.

Когда мы только переехали в деревню, то часто ходили гулять на окраину, там спускались к речке, садились и смотрели на деревню на другой стороне, не могу вспомнить, как она называлась!

И с Толей мы часто ходили гулять, ходили, бродили, разговаривали.

Каким бы он был, если бы не погиб?

Какой была бы наша жизнь, если бы не война?

23 августа.

Поссорились с Наташей.

Я купила в кулинарии голубцы к ужину, Наташа была дома, накрыла на стол, погрела голубцы, мы сели есть.

И что же дальше?

Всего-то я заговорила про замужество, я даже не помню, что сказала, совсем не помню, может, и ничего не сказала, но, видимо, что-то ее задело, потому что она оттолкнула тарелку и начала выкрикивать бессвязно, что я к ней пристала, что я не имею права говорить о семье, что я просто забыла отца, никогда его не искала, что, посмотрев на меня, она не хочет никакой семьи.

Я всегда гордилась своей сдержанностью. Но тут я отшвырнула свою тарелку так, что голубец вывалился на клеенку, вскочила, взяла свой плащ и почти выбежала из комнаты.

Как она смела сказать, что я не искала Толю? Что она об этом знает?

Мы тогда пересели на пароход, зашли в каюту. Дверь в коридор была открыта, и мимо нас прошла женщина, тоже беременная, и тоже с мужем и дочкой.

Вот почему-то вся моя память и остановилась на этой беременной женщине с мужем и дочкой. Потом все как-то смутно: самолеты, Толя тащит Наташу за руку, я почему-то несу чайник и не могу его отпустить, гул, пристань, все бегут, и я бегу тоже, впереди беременная тянет за собой девочку в синем пальто, а я думаю, что хотела такое же достать для Наташи.

А что потом? С чего я взяла, что он погиб?

Он упал на пристани, Наташа вырвалась у меня и бросилась вперед, я побежала за ней, мы прятались в лесу, потом мы, конечно, вернулись, помню, в воде плавали люди. Говорили вроде, что раненых погрузили на катер и повезли в Ленинград; не особо верю: ведь уже были захвачены Ивановские пороги, куда там везти раненых?

Я не сомневалась, что он погиб. Если бы он остался жить, то нашел бы нас.

После войны я подала запрос. Ну и что же, мне пришел ответ: пропал без вести.

Что она хочет сказать, что я его не искала? Что я должна была делать? Ехать к месту налета, ногтями перекапывать каждый миллиметр земли, нырять под воду? Что?

Папа вернулся тогда без Анюты, молча обнял маму. Он искал ее, а может, он плохо искал? Может, если бы он остался там на неделю больше, то нашел бы?

Никогда в жизни я не смогла бы сказать ему – может, ты плохо искал? Уверена, и мама никогда бы не сказала.

А может, я правда не искала? Может, он жив, может, его взяли в плен, или он потерял память, или остался инвалидом и не захотел, о господи, хватит, нет, он погиб, потому что иначе бы он нас нашел.

А может, он решил, что это мы погибли?

Странно, я всегда была уверена, что Анюта погибла.

Папа ездил в Ленинград трижды: сразу после