Неоконченное путешествие Достоевского - Робин Фойер Миллер

что притча как жанр стремилась не выражать свою основную идею слишком прямолинейно или слишком поучительно. В 1861 году, как мы помним, Достоевский писал:

В самом деле, только что захочешь высказать, по своему убеждению, истину, тотчас выходит как будто из прописей! <…> Отчего в наш век, чтоб высказать истину, все более и более ощущается потребность прибегать к юмору, к сатире, к иронии; подслащать ими истину, как будто горькую пилюлю… [Достоевский 18: 53][84].

Сам Достоевский часто решал, что лучше «подсластить» основные истины православия, которые он хотел передать, «прибегнув» к повествовательным приемам, известным по творчеству других беллетристов его времени, в особенности писателей Западной Европы.

Как уже говорилось в первой главе, в 1876 году Достоевский все еще высказывал похожие жалобы. В письме к Вс. С. Соловьеву от 16 (28) июля, благодаря того за похвалу своей недавней статьи по «восточному вопросу» в «Дневнике писателя», Достоевский сокрушался, что до сих пор не позволял себе «сказать самое последнее слово» [Достоевский 29-2: 101] по поводу некоторых своих убеждений. Он приводил в пример Вольтера и утверждал, что, если бы Вольтер «вместо насмешек, намеков, полуслов и недомолвок» решился высказать все, чему он верит, прямо изложил свои мысли, «над ними бы только посмеялись» [Достоевский 29-2: 102]. В этом замечательном письме Достоевский цитирует строчку из своего любимого стихотворения «Silentium» Ф. И. Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь»[85].

Приняв во внимание эти общие соображения о жанре притчи, обратимся теперь к четырем примерам из художественных произведений Достоевского, где автор предлагает – либо в словах персонажей, либо через перекликающиеся события, о которых рассказывается на протяжении короткого промежутка времени, – собственные притчи. В этих фрагментах автор также обращается к вопросам моральной и религиозной справедливости, и они наделены всей сложностью библейских притч. В то же время они помогают умелому романисту продвигать вперед сюжет и потому перестают непосредственно выражать, как это бывало в публицистике, византийско-славянские ценности, а обращаются к европейским литературным традициям и повествовательным стратегиям. Такие двоякие моменты – визитная карточка художественного мира Достоевского.

В начале второй части романа «Идиот» Мышкин прибывает в Санкт-Петербург и наносит визит своему сопернику Рогожину – человеку, который вскоре попытается его убить. В промежутке между первой и второй частями книги князь провел около полугода в путешествиях, заново открывая для себя подлинную Россию (включая Москву и деревню) или заново знакомясь с ней после многих лет отсутствия. Читатель узнает крайне мало об этих решающих шести месяцах, хотя рассказчик-хроникер подразумевает, что за это время герой сознательно стремился восстановить утерянные связи с родиной и заново стать русским. Тем не менее влияние длительного пребывания Мышкина в Швейцарии и, соответственно, усвоение западных идей (в особенности Руссо) продолжают сказываться на его мировоззрении и характере. Мышкин и Рогожин стоят перед копией известного произведения западного искусства – картины Ганса Гольбейна, изображающей мертвого Христа сразу после снятия с креста (эта картина имеет для романа важнейшее эстетическое значение). Рогожин неожиданно спрашивает Мышкина, верит ли тот в Бога. Мышкин отвечает на вопрос не прямо, а в духе притчи, как бы «под впечатлением одного внезапного воспоминания», косвенно выражая свое кредо: «насчет веры я, на прошлой неделе, в два дня четыре разные встречи имел» [Достоевский 8: 182].

Так начинается притча. Сначала Мышкин рассказывает Рогожину о встрече в поезде с известным атеистом, с которым он пытался поговорить о бытии Божием. Но во время разговора князь почувствовал, что рассуждения, основанные на разуме и логике, не могут приблизить собеседников к решению главного вопроса о вере в Бога. Далее Мышкин рассказывает Рогожину, что после этой встречи он остановился на ночлег в уездной гостинице, где накануне ночью крестьянин, совершенно трезвый, убил своего товарища за серебряные часы, причем, уже подняв нож, помолился: «Господи, прости ради Христа!» [Там же: 183]. На следующее утро, гуляя по городу, князь встретил пьяного солдата, и тот предложил ему купить «серебряный» крест, хотя оба понимали, что крест оловянный. Купив крест, Мышкин идет прочь, думая об этом пьяном мужике именно то, что позже выразит Достоевский в своей публицистике: «…нет, этого христопродавца подожду еще осуждать. Бог ведь знает, что в этих пьяных и слабых сердцах заключается» [Там же]. (Через несколько лет в статье «Окружение» (1873) из «Дневника писателя» Достоевский повторит мысль своего героя в форме вопросов: «Кто заглядывал в сокровенные тайники его сердца? Может ли у нас хоть кто-нибудь сказать, что вполне знаком с русским народом?» [Достоевский 21: 15].)

Затем Мышкин рассказывает Рогожину, что спустя час он встретил молодую крестьянку и увидел, как она «набожно-набожно вдруг перекрестилась» после того, как ее шестинедельный ребенок впервые улыбнулся. Женщина объяснила Мышкину свои чувства с помощью простого и поразительного сравнения – поразительного потому, что она без напыщенности привела божественный пример для объяснения события в жизни смертных: «А вот, говорит, точно так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у бога радость всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву становится» [Достоевский 8: 183–184]. Для Достоевского гораздо привычнее пытаться понять что-то божественное через земное или человеческое: вспомним «жаждешь, как „трава иссохшая", веры». Мышкин обнаруживает в словах крестьянки смысл, который открывает ему суть русского христианства, и говорит Рогожину: «…сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие проступки и преступления и ни под какие атеизмы не подходит…» [Достоевский 8: 184]. Здесь герой намекает на упоминавшихся ранее мошенника, убийцу и безбожника и понимает, что все они таинственным образом остаются в поле видения Бога. Мышкин далее конкретизирует свое ощущение взаимосвязи людей в божьем мире, воображая, что женщина («Простая баба! Правда, мать…» [Достоевский 8: 184]), которая поняла природу родительской радости Бога о своих детях, когда почувствовала свою собственную, – может быть, в действительности была женой пьяного солдата, продавшего ему оловянный крест.

В притче Мышкина радость матери-крестьянки от улыбки младенца не искупает неверия безбожника, убийства крестьянином друга и бесчестности продающего крест солдата. Но всплеск радостного волнения, которое испытывают от этого чувства единения своего счастья с Божьим она, Мышкин, а в итоге и читатель, тонко, но необратимо преображает случившееся ранее. Эта притча учит не моральной правоте, а истине, которая выходит за рамки вопросов морали и религиозных догм в совершенно иную сферу. В этих событиях возникает некая таинственная связь между добром и злом; герой намеренно сближает их, особенно в сценах-оксюморонах