Неоконченное путешествие Достоевского - Робин Фойер Миллер

моментами, когда герои не слышат друг друга или, наоборот, внимательно вслушиваются. Оставаясь в рамках рассказа от первого лица, Достоевский не смог бы передать коммуникацию героев с той же полнотой, не прибегая к громоздким приемам.

Однако писателя неизменно тянуло к перволичному рассказу, даже когда он окончательно отверг его. Два его романа, написанные от первого лица, – «Униженные и оскорбленные» (1861) и «Подросток» (1875) – красноречиво свидетельствуют о геркулесовой борьбе, которую Достоевский вел с повествовательными трудностями, с большим числом персонажей, событий и сюжетных линий[70]. Эти два романа эпизодичны и запутаны по композиции, что несколько подрывает их тем не менее существенную силу воздействия на читателя.

Вернемся к «Преступлению и наказанию» и к вопросу о причинах поступка Раскольникова. Достоевский, казалось бы, почти одновременно принял два решения. Во-первых, он в корне изменил авторскую задачу и, следовательно, идею романа: теперь он не считал важным раскрыть доминирующий мотив преступления своего героя. Вместо этого он предпочел изобразить многогранность человеческой личности, уступившей «идеям, которые носятся в воздухе». Во-вторых, глубокая реконструкция одной из таких идей, легшей в основу романа, совпала с изменением повествовательной ориентации с первого лица на третье.

Вглубь первой части романа

Все семь глав первой части наполнены драматическим действием, но я кратко коснусь только четырех из них: второй, третьей, четвертой и седьмой. Нельзя без сожаления опустить остальное: «пробу» Раскольниковым его преступления, его сон о лошади, слезы и молитвы о том, чтобы не совершать убийства, его проход через Сенную площадь, а также многое другое – как персонажей, так и сюжеты романа[71].

Первая глава начинается стремительно – кратким эпизодом драматической «пробы» (своего рода репетиции) преступления. Во второй главе Раскольников заходит в распивочную и встречает Мармеладова. К этому моменту наши студенты в аудитории, чье читательское желание уже подогрето романом, похожим на захватывающий психологический триллер (который к тому же будет вскоре дополнен появлением следователя, множества улик, ложных версий, шатких доказательств, психологических теорий, признаний и даже судебным процессом), могут быть разочарованы кажущимся внезапным и досадным замедлением действия, не говоря уже о скучном отступлении, которое навязывает герою – и вместе с ним читателю – болтливый пьянчужка.

На этом этапе обсуждения романа со студентами я часто обращаюсь к книге Джона Джонса о Достоевском. В главе, посвященной «Бедным людям» (эпистолярному роману, опубликованному в 1846 году еще до десятилетнего пребывания автора на каторге и в ссылке), Джонс пишет: «А теперь обратимся к другому мелкому чиновнику, господину Мармеладову», – и приводит большой фрагмент из второй главы романа, где Мармеладов рассказывает Раскольникову свою историю. Затем исследователь замечает:

Многие вспомнят, как читали это впервые – может быть, еще в подростковом возрасте – и задавались вопросом: что происходит? Мармеладов возникает как бы ниоткуда. Это второстепенный персонаж, не представляющий интереса для главного сюжета – истории убийства и последующего расследования. Он похож на отставного чиновника, он грязен и пьян, – вот, кажется, и все. Книга еще только началась. Мармеладов умрет – хотя мы пока не должны этого знать – задолго до ее середины. Он пристает к Раскольникову, это кабацкий прилипала. А затем мы слышим его голос и одновременно чувствуем что-то вроде удара по нашему интеллекту и эмоциям – это похоже на удар Бога, а не на чтение книги [Jones 1983: 18–19].

Это преувеличенное сравнение – удар Бога – в действительности отражает эффект, которого иногда достигает Достоевский, когда полностью выкладывается в своем творчестве[72]. Длинный пьяный рассказ Мармеладова звучит как пронзительно-точная повествовательная мелодия. Джонс размышляет над читательской реакцией:

Что же останавливает читателя и кружит ему голову? <…> Ничего прямо не было сделано, чтобы привязать нас к Мармеладову, и нет ничего, что привязало бы нас к его жене, если не считать водочного тумана его рассказа, бестолкового, повторяющегося, приглушенно звучащего [Ibid: 19–20].

Но именно в этом коротком пьяном рассказе перед нами проходит трагическая драма, в которой действуют Катерина Ивановна и Соня, а Мармеладов – одновременно и причина трагедии, и ее бессвязный хор, и свидетель происходящего (в той же степени, что и повествователь) – валяется пьяный на полу. В «Идиоте», следующем романе Достоевского, история Настасьи Филипповны также будет впервые рассказана сомнительным персонажем. Достоевский продолжал с успехом использовать этот прием.

Похожее развитие действия, когда внезапно рушатся читательские ожидания, происходит и в следующих главах, третьей и четвертой, где Раскольников читает письмо, полученное от матери. К этому моменту и потом на протяжении всей третьей главы студенты уже внимательнее относятся к видимым отступлениям или замедлениям действия, зная, что те могут обернуться новым напряженным сюжетом – возможно, встроенным или интерполированным. Внимательный читатель проведет тонкие аналогии между Соней и Дуней, с одной стороны, и Катериной Ивановной и Пульхерией Александровной, которые готовы принять жертвы своих дочерей, – с другой. Сходство усугубляется присутствием пассивных или отсутствующих персонажей-мужчин, которые лишь наблюдают за происходящим, ворчат, валяются пьяными или пожинают плоды – материальные выгоды от чужого самопожертвования. На этом этапе студенты уже уверенно работают с текстом. Они стали внимательны, преподаватель снова может ими управлять.

Однако в четвертой главе Раскольников предпринимает собственное «деконструирующее» прочтение письма матери. И здесь герой, вероятно, окажется гораздо более проницательным читателем, чем мы. Он не просто проводит поверхностные аналогии, а развивает свои мысли до логического морального заключения: думает о том, что жертва, на которую готова пойти его любимая сестра, еще более отвратительна, чем обращение Сони к проституции. «Понимаете ли вы, что лужинская чистота все равно, что и Сонечкина чистота, а может быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто о голодной смерти дело идет!» [Достоевский 6:38]. Наши студенты сталкиваются с персонажем – также студентом, – который при всем ужасе его поступков способен к проницательным суждениям, наблюдениям, самоанализу и пониманию других лучше, чем понимаем их мы. Какова же тогда наша роль как читателей в этом тексте? Неужели мы просто зрители, подчиняющиеся повествователю и главному герою? Мой преподавательский опыт подсказывает, что студенты охотно решают эту головоломку.

Когда убийства действительно происходят (в седьмой главе, всего через примерно 20 страниц), читатели-студенты сталкиваются еще с одной проблемой – на этот раз не интеллектуальной, а моральной и психологической. Раскольников зверски убивает старуху: «…он изо всей силы ударил раз и другой, все обухом и все по темени. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь» [Достоевский 6:63][73]. Затем Раскольников начинает