Неоконченное путешествие Достоевского - Робин Фойер Миллер

не сможет привлечь реальных людей, если они потеряют способность с помощью воображения приобщаться к жизни далеких людей и испытывать связанные с этим эмоции [Nussbaum 1995: XVI].

Человек, обратившийся к литературе, – читатель «Преступления и наказания» – эмоционально «приобщается к жизни далеких людей», но осознает также и важность «правил и процедур принятия решений» в обществе и обязательно размышляет об этих правилах, вне зависимости от того, каковы его симпатии. Действительно, читать роман Достоевского – значит совершать бесконечную серию челночных движений между сугубо частной сферой индивидуального сознания Раскольникова и общественной сферой законов, идей, религии, а также жителей и атмосферы («воздуха») города, которые окружают героя и влияют на него. Так, Нуссбаум указывает, что жанр романа «из-за некоторых общих особенностей его структуры обычно внушает сочувствие и сострадание способами, имеющими прямое отношение к граждански-общественному» [Nussbaum 1995:10]. Разумеется, в «Преступлении и наказании» почти каждую сцену можно читать, держа в уме подобные общественные вопросы. Даже в моменты самых сокровенных мечтаний и снов или в моменты, когда рассказчик передает поток раздробленного сознания героя, Раскольников постоянно сталкивается с ценностями и практиками окружающего его мира.

На мой взгляд, Нуссбаум выступает здесь в роли современной Порции, способной многое рассказать нам о важнейших человеческих качествах, которые в значительной степени создает и испытывает наша читательская активность, – о милосердии и сострадании. Но самое удивительное, что в ее рассуждениях взаимозаменяемыми оказываются свойства, присущие лучшим читателям в частном мире художественной литературы, и свойства лучшего судьи в реальном мире событий. Ближе к концу книги Нуссбаум пишет:

Литературный судья – интимный и беспристрастный, любящий без преувеличения, думающий о целом и ради целого, а не в качестве сторонника какой-то определенной группы или фракции, постигающий в «фантазии» богатство и сложность внутренней жизни, внутренний мир каждого гражданина, – …видит в листьях травы равное достоинство всех граждан, а также более загадочные образы эротической тоски и личной свободы. <…> Но, для того чтобы стать полностью рациональными, судьи должны еще обладать фантазией и быть способны к сочувствию. Им следует развивать не только профессиональные, но и человеческие качества. В отсутствие последних беспристрастность будет бестолковой, а справедливость – слепой [Nussbaum 1995: 120–121][60].

«Преступление и наказание» предоставляет своим читателям неисчислимые возможности для умозрительных размышлений о пересечениях и конфликте индивидуальной и социальной справедливости, а также для веских суждений об отдельных людях и обществе в целом. Наши способности к воображению и сочувствию подвергаются испытанию, и каждый приходит к собственному пониманию художественной справедливости в романе. Если согласиться с Нуссбаум, то можно сказать, что это читательское знание может быть передано другому и может сделать нас способнее к рациональному, этическому суждению в реальном мире.

Чтение и перечитывание романа

«Преступление и наказание», так же как «Гордость и предубеждение» или «Гекльберри Финн», – это роман, который американские студенты порой прочитывают еще в старших классах школы. В университетской аудитории иногда приходится слышать, как они разочарованно говорят: «А я это уже читал». Однако вскоре студенты соглашаются с тем, что данное произведение стоит перечитать. Преподавание любого романа, который кто-то в классе уже прочел, дает возможность для более содержательного диалога: можно попросить студентов сравнить воспоминания о первом впечатлении от книги (и одновременно об их детстве или юности) с последующим обращением к ней. Таким образом студенты могут вести подлинный диалог с собой и в то же время со своими однокурсниками, преподавателями, критиками и, что важнее всего, с самим романом[61].

Читаем ли мы «Преступление и наказание» в подростковом возрасте или во взрослом, большинство из нас захватывает этот роман. В. С. Притчетт тонко заметил о Достоевском, что он «владеет нами, [потому что] движется вместе с нами по мере того, как у нас меняется чувство нашей собственной опасности» [Pritchett 1979: 72]. Октавио Пас, в другом контексте, высказывает схожую мысль: «Достоевский – наш великий современник» [Paz 1987: 94][62]. Эти высказывания могут служить эпиграфами к «Преступлению и наказанию». Наше нынешнее чувство опасности заставляет нас особенно внимательно относится к тому, как идеи – непродуманные или тщательно взвешенные – распространяются, подобно страшным вирусам. Воздух – их среда. В своем романе Достоевский в его характерной манере пророчески соединил эти мотивы: идеи – это вирусы; вирусы – это идеи; и те, и другие одинаково заразны и распространяются по воздуху.

В эпилоге, который так гневно и с таким презрением отвергает Мочульский, но которым сам автор, похоже, гордился, есть описание последнего незабываемого сна Раскольникова, приснившегося ему незадолго до Пасхи:

Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные [Достоевский 6: 419][63].

В чем сущность нашего века, если не в том, что каждый из нас, независимо от национальности, расы и профессии, подвергся воздействию подобного «вируса» и, вероятно, заразился им? Более того, сама лексика, с помощью которой рассказывается о сновидении (упоминание «избранных»), уже говорит о том, что сам Раскольников заразился. Является ли этот сон, как встреча Ивана с чертом, признаком начала гомеопатического выздоровления?[64] Призраки вполне реальных инфекционных микроорганизмов (вирус СПИДа) и вируса идеологии из этого фрагмента сливаются в сознании современного читателя. И это, несомненно, понравилось бы Достоевскому, поскольку он был прежде всего поэтом – пусть и в прозе – «идей, которые носятся в воздухе».

При той болезни, которая снится Раскольникову, абсолютная уверенность (убежденность) парадоксальным образом сочетается с неуверенностью (тревогой). В современных исследованиях принято считать, что идеи, мотивы, психология, время и даже сам черт в «Братьях Карамазовых» – одним словом, большинство идей и элементов в мире Достоевского – заряжены одновременно положительно и отрицательно. Вернемся ко сну Раскольникова в эпилоге: каждый пораженный вирусом считал себя мудрым и несомненно обладающим истиной. Тем не менее

все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не