Неоконченное путешествие Достоевского - Робин Фойер Миллер

Приведенные в отчете цифры однозначно показывают, что читающие люди играют более активную роль в своих сообществах. Это может противоречить нашему традиционному представлению о читателе как об одиночке, который отказывается от общения ради глубоко личного, интимного, часто субверсивного акта чтения. Снижение количества и качества чтения происходит, по сути,

одновременно с более широким процессом отказа от участия в общественной и культурной жизни. Долгосрочные прогнозы данного исследования затрагивают не только литературу, но и все виды искусства, а также социальную деятельность, такую как волонтерство, благотворительность и даже участие в политической жизни. <…> По мере того как все больше американцев теряет эту способность, наша нация становится менее информированной, активной и независимой. И это не те качества, которые свободное, стремящееся к инновациям, продуктивное общество может позволить себе потерять [Ibid: vii].

Наконец, как будто сказанного оказалось недостаточно, в отчете прогнозируется, что «при нынешних темпах падения литературное чтение как досуг практически исчезнет через полвека» [Ibid: xii].

Составители этого документа предлагают краткое сравнение читательских предпочтений американцев, канадцев и европейцев. В 1998 году Канада провела аналогичный опрос и обнаружила, что 67 % (в отличие от 47 % в США) взрослого населения страны читали книги в течение года. Европейское исследование (октябрь 2002 года) показало, что средний уровень чтения в 15 европейских странах составляет 45 %, самые высокие показатели обнаружились в Швеции, Финляндии и Великобритании (72 %, 66 % и 63 % соответственно), а самые низкие – в Португалии и Бельгии (23 % и 15 %) [RAR 2004: 7]. Все западные страны в той или иной степени находятся в одной и той же непростой ситуации. Те, кто пишет о литературе и преподает ее, становятся также участниками борьбы за сохранение интереса к чтению.

И на этом фоне преподаватели в США предписывают студентам прочесть такие большие, громоздкие и сложные романы, как «Преступление и наказание»! Иначе говоря, в этом контексте «Преступление и наказание» оказывается просто синонимом любого другого сложного литературного текста, будь то поэма, рассказ, пьеса или роман. Чтение в опасности, и наша первая, самая основная задача – нравится нам это или нет, – дело, о котором мы даже не склонны говорить, как о слоне в своем саду, – это пробудить у наших студентов любовь к чтению и стимулировать их оставаться читателями на протяжении всей жизни. Во время учебы в университете они могут пройти всего лишь один-два литературных курса, – это и есть наш шанс[53].

В поисках аналогии: роман как трагедия

Из всех романов Достоевского «Преступление и наказание» – наиболее жестко структурированный текст. В этом смысле он необычен, и, обращаясь к другим романам писателя, студенты часто обнаруживают, что вымышленный мир, в который они попали (за исключением, возможно, «Братьев Карамазовых»), не выстроен по столь же ясному архитектурному плану. Малкольм Джонс высказался об этом так: «Хотя герой романа проходит через ряд беспорядочных эпизодов, из которых он лишь изредка имеет выход, сам сюжет, по меркам Достоевского, оказывается относительно упорядочен» [Jones 1976: 75][54].

Один из методов, побуждающих студентов заинтересоваться незнакомым и потенциально устрашающим материалом, – это проведение аналогий с текстом или жанром, которые они, как им кажется, уже знают. Таким образом, я обнаружила, что восхитительно старомодная монография К. В. Мочульского «Достоевский: жизнь и творчество» (1947) оказывается весьма полезна при обучении англоязычных студентов начального уровня, которые прочитали в переводе несколько произведений Шекспира и древнегреческих трагедий. Мочульский, как известно, утверждает, что «Преступление и наказание» – это «трагедия в пяти актах с прологом и эпилогом» [Мочульский 1980: 246][55]. Другие исследователи также указывали на связь этого текста с трагедией: как известно, Вячеслав Иванов в статье «Достоевский и роман-трагедия» (опубликована в 1916) впервые назвал роман Достоевского «романом-трагедией», а сравнительно недавно Джозеф Франк утверждал, что этот роман возвышает русского нигилиста до «художественных высот, равных величайшим творениям древнегреческой и елизаветинской трагедии» [Frank 1995: 100].

Проверка гипотезы Мочульского о том, что роман – это «трагедия в пяти действиях», дает импульс для плодотворной дискуссии, которую можно начать даже до того, как студенты закончат читать роман. Преподаватель может предложить эту мысль как гипотезу на раннем этапе работы и вернуться к ней на последующих занятиях для переосмысления. В ходе этого процесса студенты обнаружат, что анализируют действие в каждой из частей романа.

Если выделить главное, Мочульский предполагает, что первая часть является прологом, который «посвящен подготовке и совершению преступления»; тогда вторая часть – это первый акт, изображающий «непосредственное действие преступления на душу преступника» [Мочульский 1980:246,248]. В третьей части (втором акте, по Мочульскому) Раскольников понимает, что Порфирий Петрович подозревает его, и ему снится сон, в котором он снова пытается убить старуху, но обнаруживает, что, несмотря на удары топором, она остается жива и смеется над ним. Кульминацию «романа-трагедии» Мочульский видит в четвертой части (третьем действии) в контрапункте взаимоотношений Раскольникова со Свидригайловым («банька с пауками») и Соней (воскрешение Лазаря). Ученый обнаруживает «неожиданную перипетию» в признании красильщика Миколки, происходящую в тот момент, когда Порфирий готов разоблачить Раскольникова как убийцу. Пятая часть (четвертый акт у Мочульского) содержит скандальную сцену поминок по Мармеладову, осознание Раскольниковым главного: «Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку!» [Достоевский 6: 322] и его признание Соне. Эти сцены, сколь бы важны они ни были сами по себе, служат также для создания решающего «замедления действия перед катастрофой» [Мочульский 1980: 252]. Катастрофа происходит в пятом акте (шестой части романа). Именно здесь Достоевский «параллельно изображает гибель двух „сильных людей", Раскольникова и Свидригайлова» [Там же: 253].

Мочульский не считает, что с Раскольниковым произошли какие-то духовные перемены даже в этой финальной части романа. Напротив, он полагает, что «на самоубийство у него не хватает решимости, и он доносит на себя. Это не раскаяние, а малодушие» [Там же: 254]. Наконец, в предложенной ученым схеме трагедия заканчивается эпилогом, который, как увлеченно утверждает Мочульский, выдает самую суть всего произведения: «Роман кончается туманным предсказанием „обновления“ героя. Оно обещано, но не показано. Мы слишком хорошо знаем Раскольникова, чтобы поверить в эту „благочестивую ложь"» [Там же: 255].

Я кратко изложила основные положения теории Мочульского, которая, вероятно, хорошо известна кому-то из читателей, поскольку эта интерпретация «Преступления и наказания» может послужить хорошей отправной точкой для работы с романом в аудитории. Почему же? Во-первых, она накладывает определенную упорядочивающую схему – отчасти знакомую студентам структуру трагедии – на массу бурных, сложных, часто противоречивых событий и высказываний, на которые они наталкиваются по ходу