Против неба на земле - Феликс Кандель

– Поесть бы… – сказал один.

– Выбраться бы отсюда… – сказал другой.

– Отсюда не выберешься.

– Здесь не поешь.

Это были дни, когда Шпильман лечил разгулявшиеся нервы. Буйным он пока что не числился, но и покоя за ним не наблюдалось в разброде желаний, вышедших из повиновения. Постучал в стекло, привлек их внимание, сказал, завлекая:

– Попробую вас выпустить. Хотите?

Стали они решать: выходить наружу или оставаться? Сидели нос к носу, шевелили усиками:

– Тут голодно. Никто не накормит.

– Тут надежно. Никто не напрыгнет.

Спор сделался принципиальным: как лучше? Умирать голодным или погибать сытым?

– Я за выход.

– Я против.

– Ну и оставайся! А я выйду.

– Ну и выходи! Я останусь…

Шпильман разъяснил:

– Выйти можно вдвоем, только вдвоем. Если разбить стекло. Договоритесь сначала.

Спор сделался непримиримым: подрались, чуть не пооткусывали друг другу головы. Муравьи – они могут.

Проснулся служитель, сказал, позевывая:

– Ах, Шпильман, Шпильман, неспокойная твоя душа… Не искушай судьбу муравьиную. Не загоняй их в будущее.

Перевернул часы, и снова потекла золотистая струйка к утишению истомившихся клиентов. Но муравьи уже ничего не строили. Не разговаривали друг с другом, ибо были в ссоре. Только проваливались вслед за песком и проваливались, а оттого их дальнейшая жизнь не содержит каких-либо событий, достойных упоминания…

– Я тоже проваливаюсь, – сообщает Плавающий поодаль. – Проваливаюсь и проваливаюсь. Не я один…

Когда одолевают мрачные думы, бессилие с неспособием, и наваливается время упущений, когда жизнь вписывает в чужие сюжеты, а вокруг расстилается затоптанное поле вымыслов без единой травинки, на котором резвятся неучи и деловитые нахалы, повторяющие хорошо позабытое, – вот тогда он напрашивается в гости к Неразумному сочинителю, устраивает день открытых дверей, нужный в году день, чтобы наговориться вдоволь с самим собой, словно напоследок с любимыми родителями, к которым подбирается старческий склероз. Как отправляется на остров Тристан-да-Кунья, в малоисследованные уголки души в поисках запрятанных возможностей, выпытывает дотошно и отступает, сраженный вечной незрелостью…

6

Выходит на берег супружеская пара. В шлепанцах. В белых махровых халатах, которые выдают в гостинице.

– Я поплыву, Шула. На спине не опасно.

– Не плыви, Шими. Перевернешься – вода попадет в глаза.

– Когда это я переворачивался?

– Вчера.

– Вчера не переворачивался.

– Позавчера.

– Тоже нет. Не знаешь – не говори.

Постарели. Погрузнели. Силы утекли неприметно. Осталась вялая привычка препираться – отголоском бурных скандалов, отчего замедленно протекают процессы в организме и затрудняется работа кишечника.

Скандалы не по возрасту. Излишества не по карману. Привычки не по времени. Снимают халаты, пробуют ногой воду:

– Холодно, Шими.

– Вчера было холоднее.

– Вчера, Шими, мы были на экскурсии.

– На экскурсии, Шула, мы были позавчера.

Садятся на стулья и затихают.

Плавающий поодаль разглядывает их, потом говорит:

– Здесь люди спокойнее. Потому что знают: в магазине хватит на всех. Но если не хватит… Побегут, отпихнут и затопчут.

Шпильман спрашивает:

– Отчего вы уехали?

– Долго объяснять. И сложно.

– А попробовать?

Но он пробовать не желает, ибо сказанное выходит из повиновения и овладевает умами без намека на толкования.

– В том краю, откуда я прибыл, флаги вывешивали дворники, когда им указывали. Флаги и портреты вождей к праздникам, огромные, на полстены. Для меня это способ проверки – взять портрет здешнего деятеля и поместить возле них. Если затеряется в том ряду, не выделится среди прочих обликом, сущностью своей, которую не упрятать, значит достоин опасения.

– Если не затеряется, – добавляет Шпильман, – требуются дополнительные проверки.

Она подходит неспешно – линия тела вознесенная, стягивает через голову платье, выказывая наряд для купания. «Soft yellow… green tea… sky blue…» – недешево стоит.

– Шими, ты помнишь? У меня тоже такой был.

– Такого, Шула, у тебя не было.

– Был. И даже лучше.

Машет руками. Нагибается и приседает. Прыгает на носочках. Ложится на скамейку, закидывает ноги за голову немалое число раз.

– Посмотри, Шула, она может выступать в цирке.

– Я тоже так умела.

– Ты умела…

Закончив упражнения, входит в воду, ложится неподалеку. Плавающий поодаль представляется:

– Шпильман. Который вернулся.

– И я Шпильман, – сообщает Шпильман. – Который не уезжал. Трах, музыканты, трах!..

Ребенок насыпает песок в ведерко, утрамбовывает слабыми пальчиками, переворачивает, но куличик рассыпается раз за разом, и он вновь принимается за работу. Тоненький. Бледненький. Узкогрудый. Стебельком, требующим убережения. Глаза огромны, тени под ними; пугливо взглядывает на суматошных мушек, которые повсюду, зовет негромко, головы не поднимая:

– Мама, ау…

Проверка – тут ли она? Мама пятится в воду лицом к сыну, только к нему. Мама отвечает:

– Ау, ау…

Останавливается возле них, неотрывно глядит на ребенка – те же глаза, те же тени под ними, беспокойство прорывается словами:

– Он у нас вымоленный…

Молчат. Не перебивают. Чтобы не спугнуть.

– Когда он родился, врач сказал: «Наглядитесь на сына. Это ненадолго…» Но мы выходили его. Мы его не отдали…

– Мама, ау…

– Ау, ау…

Появляется сослуживец в кипе. Резкий, колкий, атакующий без жалости, не терпящий возражений от всякого, кого зачисляет в дураки, враги, ненавистники. Говорит ей, одной ей, будто никого нет рядом:

– Дело не в том, сумеешь ли добиться взаимности. Стоит ли добиваться, вот в чем вопрос. Для себя я решил.

Уходит стремительно, словно не шагает – стелется по земле. Шепчет ему вослед:

– Он ждет меня. Давно ждет. У него терпение…

Шпильман уведомляет:

– У этого человека была жена-суматоха – всё по жизни бегом и всё не туда. Многое начинала и малое завершала. Часто обещала и редко исполняла. Супы пересаливала, салаты переперчивала, чаи переслащивала, мясо пережаривала до угольной корочки. На его пиджаке недоставало пуговиц…

…носки надевал непарные, трусы непомерные, рубашки случайного размера; в доме ничего нельзя было найти, кроме того, что никто не искал. Женщина в конторе – тихая неприметная мышка – навела порядок на его столе, сварила ему кофе, принесла из дома пирог с вишневым вареньем, и он обратил на нее внимание; она пришила пуговицу к его пиджаку, и он к ней ушел. Месяц провел в довольстве, накормленный, обстиранный и отглаженный, а затем затосковал в голос, ибо ложился в постель к той, которую выдумал, а просыпался возле той, которая была. Она не понимала даже, для чего люди поют, усердно варила супы, жарила мясо, шинковала капусту, но к этому быстро привыкаешь; пуговицы были пришиты крепкой ниткой, надолго, и он от нее ушел…

– …первая жена по неопытности. Вторая – обдуманно. Третью желает по любви.

Вновь проглядывает на лице большеротость подростка:

– Мужчина, вы меня пугаете…

Вода солона до невозможного, тело будто намыленное, капельки – ртутными шариками – скатываются по коже. Шпильман выходит на берег, становится под душем, чтобы смыть соль. Напор силен, струи пощипывают, вскипая пузырьками. Глядит на него неотрывно, говорит на выдохе:

– Лу-чистый…

Выходит следом за Шпильманом, встает рядом. Вода обтекает плечи, задерживается на ее груди – всякий бы задержался, нехотя проливается к животу. Мимо проходят двое – густая синева на щеках, носы с горбинкой, тонкие кривоватые ноги обтянуты джинсами. Словно только что слезли со скакунов после долгой верховой езды. Словно не умещается в брюках мужское их великолепие. Один говорит другому:

– Когда я вижу такую женщину, снова начинаю ненавидеть ашкеназов.

– Почему снова, Сами?

– Это их раввины отменили многоженство. Кому оно мешало?

– Когда это было, Сами? В десятом веке!

– С тех пор ненавижу.

Звенит телефон в глубинах сумочки. Вступлением к сороковой симфонии. Долго. Безуспешно. С краткими перерывами. Чтобы шагнуть по комнате от стены к стене. Закурить сигарету. Хрустнуть пальцами. Нажать на кнопку «redial».

Подставляет лицо струям. Разрастается трещинка в голосе:

– Ненавижу Моцарта…

Одеваются, уходят по берегу. Она одного роста со Шпильманом, и это их сближает. Плавающий поодаль смотрит вослед, прозревая скрытые печали:

– Не по сюжету живете. Не по сюжету…

7

Идут рядом по берегу. Идут без цели.

– Скучно здесь. Особенно одному.

– Я не один. Со мной ежик.

– Ежик?

– Ежик. Желаете посмотреть?

– Нет иного повода пригласить в номер?

Шпильман улыбается.

– Идемте. Я покажу вам дерево, которое навещаю. Во всякий свой приезд.

Неказистое. Узловатое. Испытавшее зной, безводье, пылевые бури. Ветви его, подсвеченные дальними фонарями, вздыбились от ветров, ломаный зонт обвисает поверху пестрой летучей мышью. Шпильман лезет к нему, срывается, снова карабкается: