Автономное плавание - И. А. Намор

еле вырвался из Белостокского котла, чтобы потом погибнуть под Минском, выбираясь из подбитого танка. И выкинуть из головы, как его бабушка вывозила детей: его мать и тетю из Белостока – в последнем эшелоне на восток, под немецкими бомбами. И не пудрить себе мозги двадцатью с лишним миллионами трупов соотечественников, а также плюнув на пятьдесят с лишним миллионов – всего. А он сам – вовсе никакой не дезертир, а просто дальновидный человек, не пытающийся прыгнуть выше головы. И при помощи высокооплачиваемого психоаналитика убедить себя, что он ничего не мог сделать, а все, что он знал заранее, было только сном, который стоит забыть – и как можно быстрее.

– Мсье, ваш паспорт, пожалуйста! – очередь Матвеева подошла внезапно.

«А если все забыть, то зачем вообще куда-то ехать? Не проще ли утопиться здесь же, в гаврском порту?»

– Мсье, дайте, пожалуйста, ваш паспорт!

Степан почувствовал, что понимает шекспировского Гамлета. Интересно, а сам Шекспир его понимал, когда выдумывал «Быть или не быть»?

Уснуть… и видеть сны? Вот и ответ.Какие сны в том смертном сне приснятся?

– Мсье, проснитесь, – толкнул его в плечо кто-то сзади.

Так о чем они говорили в гостинице? Умиротворение? Мюнхенское соглашение? Испортить им игру? Да! Еще раз да! В конце концов, они сами виноваты. Раз уж жизнь этих «миротворцев» привела к войне, пусть их смерть приведет к миру!

– Прошу прощения, господа!

Степан развернулся и пошел прочь от людей, стремящихся за океан, – бегущих ли от судьбы, возвращающихся ли домой, не важно… – не оглядываясь. Следовало уточнить, во сколько отходит ближайший пакетбот в Англию.

* * *

«Дом. Милый дом!»

Пологие холмы и по-английски – а как иначе может быть в Англии? – аккуратные лесопосадки по сторонам шоссе. Это Англия. Дом. Во всяком случае, страна, гражданином которой он теперь был. И не просто гражданином…

«Соль земли английской…» – усмехнулся Матвеев, по достоинству оценив сам собой случившийся каламбур. А Англия… Что ж, она была именно такой, какой ее воспринимал сэр Майкл. И в этом случае Степану оставалось лишь принять как данность то, что есть, без ненависти или восторга.

Но стоило ему съехать с шоссе на грунтовую дорогу, как учащенно забилось в груди чужое сердце, и… Путь к дому поначалу повторял прихотливые изгибы небольшой реки, тянулся вдоль ее невысоких, плотно заросших кустарником, берегов. А на финишной прямой дорога буквально раздвигала деревья старинной аллеи, ведущей прямо к воротам поместья. Тут даже воздух показался неожиданно другим, отличным от всех прочих сортов атмосферы, которыми Степану приходилось теперь дышать здесь ли – в Англии, или там – на континенте. Как там говорилось на другом языке и по поводу совсем другой страны: «И дым отечества нам сладок и приятен?» Сладок. Не то слово. Но аллея уже почти закончилась, его колымагу заметили – попробуй ее не заметить или не услышать – и, значит, свидание с чужим прошлым можно считать открытым.

«Гип-гип ура!»

Визиты в отчий дом, как отчетливо понимал Степан, были для Майкла чем-то вроде отдушины. Единственного источника свежего воздуха в гнилой атмосфере Лондона, пропитанной уже отнюдь не «духом свободного предпринимательства» и рабочим потом гордо несомого через века и пространства «бремени белого человека», а застарелым снобизмом, болезненным декадансом и еще чем-то неуловимым, но столь же малоприятным по ощущениям, вроде запаха тлена на старом кладбище. Или вот еще одна аналогия. Это как утром в борделе после «набега» молодых студиозусов из «приличных» семейств, позволявших себе ночью с «красотками Молли и Джуди» то, что не позволяли даже по отношению к доверчивым и глуповатым – как правило, хоть и не всегда – служанкам в родовых владениях. Джентльмены уходят, остаются лишь слезы, синяки да белые фунтовые бумажки в необъятном декольте Мадам. И еще запах. Все-таки запах, и даже не просто запах, а ЗАПАХ. Сладость безнаказанного блуда, близость смертного тлена, и от этого еще более притягательная порочность. Но Лондон – к добру или нет – уже позади…

Мысли, доставшиеся в наследство Степану от молодого баронета, казались настолько плотными и почти осязаемыми, что Матвеева чуть не стошнило. Пришлось остановить машину на левой обочине проселка, на полпути к дому, и спуститься к реке. Позднее январское утро потихоньку вступало в свои права в этом, почти не знающем снега, краю. Вода, издали – черная и оттого кажущаяся безжизненной, то тут, то там выдавала свою главную, как казалось человеку на берегу, тайну – к поверхности выходила кормиться рыба.

«Здесь должна водиться форель, – „вспомнил“ Матвеев, – и достаточно крупная, фунтов до пяти».

Невидимая, она обозначала свое присутствие то небольшим воздушным пузырем, лопающимся на лениво текущем зеркале реки, то кругами, расходящимися от места внезапного пиршества.

Некстати выглянувшее солнце бросило на воду и землю длинные тени, и речная гладь перестала подавать признаки жизни.

«Форель – очень пугливая рыба. Она обостренно реагирует на любые проявления постороннего вторжения в свой уютный, хоть и не простой, подводный мир. Жаль, что люди так не умеют, – вспомнил он свой несостоявшийся „побег“. – Туго у нас с инстинктом самосохранения… Особенно у некоторых».

Пришедшая незваной мысль о рыбалке оказалась, впрочем, весьма полезна и с практической точки зрения. Она сработала как «общий наркоз» – Степан Матвеев на время как бы отодвинулся и со стороны наблюдал за действиями практически не существующего уже Майкла Гринвуда. «Эффективность» данной тактики трудно переоценить, поскольку она позволила без потерь пережить встречу с матушкой Майкла.

«С мамой? Или с матерью? – мелькнуло на краю сознания, но Гринвуд-Матвеев не был сейчас расположен решать лингвистические ребусы: – Об этом я подумаю завтра», – твердо решил он и окончательно отбросил в сторону и эту неактуальную мысль. Сейчас его должны волновать совсем другие вопросы, ведь он вернулся «домой», но чей это дом?

К счастью, в поместье поменялась практически вся прислуга. Даже мажордом был новый – сухой как щепка и такой же длинный господин с гладко выбритым обветренным лицом отставного сержанта Королевской морской пехоты и руками детского врача. Этот диссонанс даже позабавил Майкла, или это все-таки был Степан? Впрочем, теперь уже без разницы. В сложившемся симбиозе как в теле кентавра – человеческое управляло лошадиным…

«Тьфу!» – чертыхнулся мысленно Матвеев, сообразивший вдруг, какую причудливую глупость он только что сморозил. Хорошо еще, что не вслух, хотя, с другой стороны, что-то в этой метафоре, несомненно, имело место быть. Степан, разумеется, имел в виду не человека и лошадь, а русского профессора и британского аристократа, но получилось…

«Что получилось! Но хотя бы забавно».

Неизбежные материнские наставления и сыновнее почтительное внимание оставались на периферии сознания. Здесь безошибочно действовала «лошадиная», – «ну что ты будешь с этим делать!!» – то есть «гринвудовская» составляющая. Ну и пара глотков старого доброго виски – еще из довоенных, то есть до Первой мировой войны сделанных – отцовских запасов оказались совсем