Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991 - Анатолий Черняев

Гневные характеристики, которые дает автор дневника своим коллегам, имеют теперь совсем иной смысл, чем просто констатация недисциплинированности, лености, «непорядочности» их лично. Отлынивание от работы, халтура были результатом полной утраты веры в дело, с которым они были связаны по службе, неуважение к этому делу и к тем, кто его возглавляет. Но автор и сейчас, понимая глубинную причину их поведения (гниение социально-политической системы в целом), не склонен, тем не менее, его оправдывать. Не верили тогда уже почти все, а «сачковала», халтурила, спихивала свою работу на других, часть из них, хотя, увы! и значительная. Здесь автор видит признаки морального разложения аппарата и его профессиональной деквалификации, что потом пагубно отразилось на формировании и деятельности демократизируемого при Горбачеве государства, немало «содействовало» гибели перестройки. Ведь утеря добросовестности, бескорыстия и честности в деле, за которое аккуратно получаешь хорошую зарплату и пользуешься кое-какими привилегиями, характерной стала не только для коллег Черняева по международному отделу, а для аппарата в целом.

83-ий год, свидетельствуя, судя по записям человека, близкого к верхам и располагавшего закрытой информацией, об ускоряющемся и опасном ухудшении положения в стране, вместе с тем дал пищу для надежд на исправление. Иллюзии, как всегда у нас, связывались с личностью нового генсека, Андропова. Автора записок эти иллюзии тоже задели. Но он был из тех немногих в аппарате, кто искренне был озабочен судьбой страны, безотносительно к тому, как скажется «перемена к лучшему» на его собственной карьере. Именно среди таких появятся люди, вскоре поставившие себя на службу перестройке.

1984 год

Вернулся из «Пушкино», где проводил отпуск, оказавшийся не совсем удачным.

Вчера звонил Брутенц. Рассказывал об активности Пономарева, который требует планов, инициатив, ругал де меня и Вебера, что не представили план «работ о социал-демократией» (мы их по три, четыре раза в год представляем и они все валяются у него в ящике). В общем Б. Н. — в своем амплуа. Это уже не стиль, а болезнь. Старческая болезнь неуемной, пустопорожней активности. 17 января ему — 79 лет!

В пятницу (6-го января) я вышел на работу. Однако, Пономарев мной не интересовался. Обсудили с Джавадом (зав. британским сектором) разные дела: приглашение Киннока в СССР, заявку Макленнана на приезд, наконец, во главе с делегацией (заботы: обеспечить ему уровень, ведь с 1967 года он с нашим Генсеком не встречался), австралийские проблемы, затем Клэнси и как с ним быть, поскольку формально он «никто», и как быть с самой этой партией и ее лидером, впавшим в «ревизионизм» Саймоном, которому мы перестали платить; ирландские проблемы — 10-го января приезжает О'Риордан, придется объяснять наши связи с недавно возникшей рабочей партией.

Жилин в своем стиле. За время моего отпуска его на работе не видели.

Брутенц просидел у меня больше часа. Обсудили мы, почему Пономарев не любит Вебера, лучшего нашего консультанта и порядочного человека. Я высказал предположение, что Б. Н.'а коробит фамилия: не потому, что он сам «антисемит», этого нет, а потому, что другие (со стороны и сверху) могут подумать о нем, Пономареве, плохо за то, что держит «какого-то там еще Вебера» в аппарате ЦК. Для Б. Н.'а же чужое мнение (да еще влиятельное) существеннее всякой истины и элементарных интересов дела. Карэн засомневался в такой «концепции».

Говорили опять и опять о наших перспективах, т. е. о месте Международного отдела в современной политике (в андроповскую эпоху). И опять посмеялись над собой: пока Б. Н. на месте, ничего не будет сделано серьезного. Конечно, есть объективные причины нашей беспомощности и бесплодия: объект нашей деятельности либо сам беспомощен, либо «неуправляем» из Москвы. Но даже в этой ситуации можно было бы делать хоть что-то полезное и интересное, если бы не стиль Пономарева, не традиции, которые душат все живое, современное, если бы не циничный прагматизм, который он насаждает исключительно ради того, чтоб казаться «практически полезным» своему начальству. Но достигает — прямо противоположного. Все больше и больше ощущается, что его лишь терпят, так как нет платформы (новой концепции наших отношений с революционными силами), при сопоставлении с которой стиль Пономарева оказался бы явно негодным. Да и просто руки не доходят.

Поговорил с Козловым (консультант Отдела). Оказывается, его и Пышкова Б. Н. подрядил на систематизацию предварительных материалов к Программе КПСС. У Леши впечатление, что на данный момент (а в марте уже представлять в Комиссию — Андропову) это набор статей и набросков, как правило, мало пригодных, чтобы войти в партийный документ исторического предназначения. Везде господствует конъюнктура, никто не видит, куда пойдут события дальше — во вне, внутри. Поэтому ничего нет и интересного, действительно программного.

Да и вообще смех — поручать такое дело Пономареву, который начисто лишен какого бы то ни было теоретического смысла и малейшего вкуса к теории. Он просто не понимает, что это такое. Для него теоретично, значит громче, «красивее» (словесная декламация), привлекательно пропагандистски.

Любопытно, почему меня Пономарев никогда не привлекал к Программным делам и подобным делам, например, к проекту Конституции? Наверно, потому что меня он, как и Вебера, не считает теоретически мыслящим. И в самом деле, у меня идиосинкразия к «теории», как ее понимает Пономарев и ему подобные.

В воскресенье (6-го) был днем в «Манеже» на выставке молодых художников МОСХА. Очень слабо по технике, очень подражательно. Но что особенно удручает, — не чувствуешь, зачем, собственно, они стали художниками, что они хотят стране, народу, к чему устремлены в высоком смысле. И в манере, методе письма тоже не видно какого-то нового направления. Убого. И, наверно, отражает нашу «человеческую ситуацию».

На работе всякие мелкие дела. А с 11 — го числа — редколлегия в «Вопросах истории». Ничего особенного, хотя выступал несколько раз. Все-таки даже у нас, в очень демократическом коллективе, и порядочном (за 15 лет никто никого не запродавал, ревизионизма не клеил, хотя часто и резко друг с другом не соглашались и мнения расходились диаметрально). Так вот — даже в нашей, весьма приличной редколлегии, верх берет претенциозный дилетантизм (в данном случае — безграмотные, но весьма идеологичные разглагольствования Гапоненко о статье Ю. Афанасьева апеллирующей «новую историческую науку» во Франции).