Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

о чем говорю я, государь, заставляет женщину забывать себя и для своего ребенка, и для своего мужа, друга; не говорю для любовника, потому что, по-моему, эта преданность, это отрицание самой себя существуют для женщины и без любви в ее сердце.

— А почему же, спрошу я, не сделал бы всего этого мужчина?

Я покачала головой, и он засмеялся. Я опять начала свою речь, потому что мне хотелось доказать свою мысль, и, замечу мимоходом, в первый раз, с тех пор как я знала его, он поддерживал такую длинную беседу.

— Вот почему, государь, иногда видно в нас что-то похожее на интригу. Нами распоряжаются… нас заставляют действовать… мы только инструменты…

— А госпожа де Юрсен? А госпожа Ментенон? Ха-ха, что скажете вы об этих? Может быть, и они не интриганки?! Полноте! Я мог бы назвать вам больше сотни таких имен, если б только имел время вспомнить их.

— Ваше величество называет госпожу де Юрсен и госпожу Ментенон; я не буду защищать их. Но это исключения, а они, как известно, подтверждают правило. Кроме того, обе эти женщины жили в век интриг и бесчинств. Я часто слышала, как ваше величество говорили о кардинале Реце, о Ларошфуко и многих других замечательных людях того времени, представляя их не иначе как интриганами и любителями смуты.

Он опять улыбнулся, а потом вдруг спросил у меня:

— Сколько вам лет?

Я отвечала ему только улыбкой, потому что он знал мой возраст не хуже меня самой.

Он иначе перетолковал мое молчание:

— Как? Вы уже скрываете свои лета? Это нелепо!

— Я нисколько не скрываю свой возраст, государь! Да это было бы и невозможно, особенно перед вашим величеством, ведь вы чуть ли не были свидетелем моего рождения. Мне двадцать два года.

Он тихо взял щепотку табаку и стал склоняться головою к пальцам руки своей, что показывало хорошее настроение; потом, считая годы по пальцам, он сказал:

— Да… точно так… 1795-й… одиннадцать лет… точно… А сколько лет было бы теперь вашей матери?.. Ах, вот кто не любил отвечать на этот вопрос! И совсем напрасно! Что значат годы для того, кто так прекрасен, как она. Да, она была очень хороша. Есть ли у вас портрет ее?

— Есть бюст ее, государь. Чрезвычайно похожий.

— Это была странная женщина! Добрая… Превосходная… И умна, как черт!

Он не переставал нюхать понемногу свой табак, похлопывая легонько рукой по ручке кресла, между тем как я, все еще держась за ручку двери, уже с четверть часа оставалась в положении человека, готового отворить дверь и уйти, чего однако не могла сделать, пока император не отпустил меня. Но при упоминании моей матери я нажала ручку двери, чтобы выйти при первом же его слове, обидном для меня. Он заметил это, потому что видел все, и тотчас сказал:

— Часто ли говорила она вам обо мне?

— Никогда, государь.

— Это невозможно, — вскричал он, начиная гневаться. — Это невозможно!

— Почему же, государь?

Вероятно, мое спокойствие показало ему неприличность его горячности, потому что он опять сел и сказал мне с каким-то огорчением:

— Впрочем, она уже не чувствовала дружбы ко мне. Люсьен был ее любимцем. И очень вероятно, что моя строгость к нему погасила в ней последние чувства ко мне.

— Моей бедной матери уже не было на свете, когда вы, ваше величество, изгнали своего брата.

Один Бог знает, что произвела я в нем этой фразой, которая, впрочем, прозвучала так просто. Он встал, хотел говорить, сел опять, покраснел, побледнел, встал снова, сильно отпихнув свое кресло. Глядя на меня строго, он хотел, по-видимому, сдержаться…

Так прошло несколько секунд; потом он сказал мне, насколько мог кротко:

— Хорошо. Доброго вечера! Когда будете писать Жюно, изъявите ему мою дружбу.

Я поклонилась и вышла из кабинета: разговор наш продолжался около часа. Я была уже почти в конце галереи, когда снова отворилась дверь кабинета, и император своим звонким голосом опять позвал меня:

— Госпожа Жюно!

Я обернулась и увидела, что он стоит в дверях и делает мне знак подойти к нему. Я вернулась.

— Мне кажется, вы сказали, что сегодня вы дежурная у синьоры Летиции?

— Да, государь, и я сейчас возвращаюсь к ее высочеству.

— Скажите ей, пожалуйста, чтобы она приехала ко мне завтра поутру завтракать.

Он сделал мне опять вежливое приветствие рукой и возвратился в свой кабинет.

Императрица-мать ожидала меня с нетерпением. Эта прекрасная женщина была неизменно добра ко мне. Я пересказала ей весь разговор с императором, для нее не было в нем ничего неприятного, потому что не иметь Ренси казалось ей очень хорошим решением, совсем не скучным и не досадным, так что она скорее была довольна, нежели смущена моим рассказом. Но когда я передала ей поручение императора пригласить ее к завтраку, она очень встревожилась и даже пришла в беспокойство; я не могла не заметить ее смущения.

Глава XXXVIII. Наполеон и Люсьен

Любопытно изучать домашние отношения семьи императора. Сколько происходило там случаев, неизвестных публике! Так, например, с 1807 по 1809 год беспрерывно шли переговоры между императором и братом его Люсьеном. Император хотел в то время учредить всемирную монархию в лице своего семейства, и, несмотря на сцену, бывшую в Мантуе, вскоре обоим братьям представился новый случай сблизиться.

Поводом к этому стала просьба принца Астурийского, который хотел жениться на ком-нибудь из родственниц императора. Император хорошо знал, что Люсьен не согласится пожертвовать своею дочерью и не отдаст ее за человека, показавшего такие дурные чувства к отцу и матери. Нужно было очень искусно вести переговоры, и в Канино, где тогда жил Люсьен, отправился с предложениями господин Кампи.

Кампи, преданный друг семейства Бонапарт, был корсиканец. Дар организатора всегда отличал его, но это был человек странный: он напоминал те прекрасные характеры, которым мы удивляемся, читая Плутарха и Ксенофонта. Чрезвычайно честный, он при малейшем сомнении тотчас начинал поступать с величайшею спартанской осторожностью. Он не ел мяса, питался только зеленью и плодами, пил одну воду; не смеялся никогда. Странный человек, но честный, даже добродетельный.

Кампи служил под началом Люсьена, когда тот был министром внутренних дел. Он находился при нем личным секретарем, и Люсьен уважал его чрезвычайно; потому-то император и обратил на него взгляд для столь важной миссии, в которой надобно было представить Люсьену предметы затруднительные.

Вопрос заключался в браке Шарлотты Бонапарт с принцем Астурийским. В этом предложении со стороны императора присутствовала, если смею сказать, двуличность, которую я не хочу оправдывать, потому