Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Это была правда. После ей, может быть, понравились все эти почести; но я знаю ее, знаю, что она простодушна, добра и совершенно естественна.

— Вы верно догадались, что все это не значит для меня ничего, — отвечала она. — Кроме того, я уверена, Ланн не обрадуется. Вы знаете образ его мыслей, и он не переменил его нисколько. Но многие из окружения императора думают совсем не так, как он. Посмотрите! Посмотрите скорей!

Я взглянула и увидела неподалеку блистающего радостью герцога Ровиго.

— А какое имя дали вам? — спросила я собеседницу.

— Прелестное… Монтебелло. Оно и ваше — два самых приятных в списке.

Она показала мне карточку, на которой были написаны имена всех герцогов, пожалованных императором, и майоратств, соединенных с этими достоинствами.

Никогда Тюильри не становился свидетелем такого честолюбивого волнения, объединяющего всех в малейших оттенках своих. От маршала до простого чиновника сердца всех бились надеждою получить лишнее перо в дворянский плюмаж. Скажу ли, что это было жалкое зрелище? Нельзя вдруг создать дворянства, как, впрочем, и ничего серьезного и значительного.

По воскресеньям наши вечера проходили в Тюильри совсем иначе, нежели в другие дни. После обеда мы шли к императору; иногда, если он бывал в хорошем расположении духа, а собравшиеся дамы нравились ему, Наполеон приказывал им входить к себе. Так случилось и в этот вечер.

— Ну, госпожа герцогиня, — сказал он, увидев меня, — довольны ли вы своим именем? Абрантес! И Жюно должен быть также доволен им. А что говорят в ваших гостиных Сен-Жерменского предместья? Верно, ошалели немного от этого подкрепления, которое я даю им. Я хотел назвать его герцогом Назаретским[194], — сказал мне император и, обратившись к архиканцлеру, добавил: — Бесспорно, что я ничего еще не сделал более соответствующего Французской революции, чем это восстановление высших чинов. Французы всегда готовы сражаться за одно: им требуется равенство перед законом и возможность достигнуть всего. То, что будут называть моим дворянством, не совсем дворянство. Дворянства не бывает без привилегий и наследования, а у этого все преимущества в богатстве, данном в награду за военные или гражданские заслуги, и автоматического наследования нет, если государь не утвердит в достоинстве сына или племянника. Да, мое дворянство — это мое лучшее создание.

Император и в самом деле видел в этом мероприятии полезное и прекрасное довершение своего плана. Прав ли был он? Я думаю, нет. Надобно было ограничиться двадцатью четырьмя великими офицерами Империи. Они служили живой опорой Франции, и в то же время на них опиралась державная власть, хотя народ не был зависим от них. Империя 1804 года сама была уже удивительным творением и оправдывала тщеславие тогдашних французов.

Любопытно вспоминать об этой эпохе. Сколько смешного происходило вперемешку с прекрасным! Суетность захватила не одну добрую и благоразумную голову в эти минуты безумия. Я помню их и, следовательно, помню многие смешные сцены.

Генерал, очень известный, был сделан графом. Жена его хотела иметь мундир, который своим блеском не уступал бы ни в чем самым благородным мундирам Сен-Жерменского предместья. Нельзя назвать эту графиню ни дурой, ни невеждой; но на свою беду она попала в руки злым людям, которые завели ее на такую тропу, где все делалось самым нелепым образом. Новую графиню уверили, что муж ее достиг своего положения силою руки, и прежде всего надобно сделать его Алкидом, а потом представить мозаику (именно так) всего, что могло напомнить знаменитый военный подвиг, потому что, говорили ей, каких только подвигов он не совершил. Графиню мысль о мозаике славы прельстила, и начали составлять герб. Я видела его и попробую описать. Тут была сотня игрушек под общим названием герба: шпаги накрест и прямо, башни для напоминания о взятых городах (а в формуляре генерала, составленном его женою, числилось не менее двадцати городов). Сколько ж надо было построить этих разбитых башен! Потом он еще исполнял и дипломатические поручения, то есть переговаривался иногда на аванпостах о перемирии — надобно подле сабли и шпаги положить оливковую ветвь и перо! Наконец, вся эта пестрота, раскрашенная самою графиней, потому что она воображала себя разбирающейся в живописи, была разделена на четыре части, которым нет названия в геральдике; ее разделял широкий крест, исписанный легендой нового изобретения, которая напоминала о Святом Людовике и крестовых походах, потому что генерал бывал в Египте.

Наконец труд закончили, и графиня сама отвезла его господину Сегюру, который имел удовольствие посмеяться вместе со мною. К счастью для бедной графини, Сегюр знал ее довольно хорошо, так что мог говорить откровенно. Он заставил ее разорвать прекрасный лист пергамента, переливающийся золотом, лазурью, красной и зеленой краской, потому что, разумеется, она раскрасила его всеми возможными цветами.

Но, зная, что Монморанси имеют удивительный мундир, шитый в память об их военных подвигах, графиня тем не менее хитростью получила от самой баронессы Монморанси, которая ничего не подозревала, точный рисунок этого мундира и все-таки заказала себе такой же, с той разницей, что рукава отличались особенной пестротой. Не знаю, рассказали ли об этой комедии Наполеону. Вероятно, потому что он знал все.

Глава XLI. Свидание с Наполеоном

Подробности отъезда папы были малоизвестны в Париже, потому что, во-первых, мы ветрены во всем, а во-вторых, император не хотел, чтобы вмешивались в то, что делал он или что делали за него другие. И между тем какой отзвук в мире имело это отлучение от церкви![195]

Однажды, еще в Испании, мы наслаждались той удивительной, волшебной погодой, когда кажется, что ты вся окружена очарованием. Я особенно радовалась жизни в такие минуты, так что не видела никакой печали, никакого страха вокруг себя в этой стране, любимой небом.

Жюно вошел в мою комнату и увидел меня в этом счастливом расположении духа, но сам он был мрачен и встревожен.

— Что с тобой? — спросила я его. — Ты пугаешь меня. Поди сюда, взгляни на это прелестное заходящее солнце.

Мы жили тогда в Ледесме, и с высоты горы, на которой расположен город, глядели на долину, дикую, но живописную, благоухающую, где так сладостно жить.

— Смотри! — сказал Жюно, кидая мне на колени лист бумаги с напечатанным на испанском языке текстом. — Прочитай, тогда увидишь, точно ли ангелы живут здесь.

Это была копия ужасного катехизиса, сочиненного и распространяющегося тогда в Испании. К нему прибавили воззвание знаменитого дона Хуана, который увещевал добрых испанцев нападать на французов и француженок,