Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

После недолго спора оба супруга согласились отказаться от Неаполитанского королевства и герцогства Пармского на тех условиях, какие предлагал император. Дорожная карета была готова и лошади приведены — все отослали назад. Что касается брака их дочери с принцем Астурийским, тут немедленного отказа не последовало; напротив, были сделаны все приготовления и даже назначен отъезд девушки. Пятнадцатилетняя Шарлотта, очень приятная и в то время и позже[190], была красива, тиха, добра и остроумна; принц Астурийский почел бы за счастье иметь такую жену. Отъезд ее приготовлялся довольно скрытно, так что жители Рима, может быть, и не знали о нем. Госпожа Летье, жена директора Французской академии в Риме, собиралась провожать молодую принцессу в Испанию. Все было готово, когда однажды утром Люсьен призвал к себе графа Шатильона, одного из своих друзей, который, не раздумывая, последовал за Люсьеном в изгнание. Он жил у него и управлял всем, что относилось к изящным искусствам. Люсьен сказал ему, что надобно прекратить все приготовления к отъезду Шарлотты, и с сердечным чувством прибавил:

— Я не могу согласиться отнять у себя это дитя. Лишь один добродетельный человек мог бы покровительствовать ей: это Карл IV, но он не имеет власти. Пусть лучше моя бедная Шарлотта останется под отеческой кровлей.

И Шарлотта осталась.

Таков был первый случай сватовства Фердинанда на какой-нибудь родственнице Наполеона, о чем он сам беспрестанно ходатайствовал. Процесс возобновился, когда Фердинанд жил в Валансе, а пока господин Кампи возвратился во Францию с ответом Люсьена старшему его брату, и все это лишь способствовало увеличению ненависти Наполеона к госпоже Люсьен.

Глава XXXIX. Испанские дела

Много говорили о том, что Наполеон издавна таил в уме своем планы насчет последних Бурбонов, которые еще занимали единственный трон в Европе. Трудно сказать, однако, была ли это мгновенная решимость или действительно план, долго созревавший в уме его. Но если мне надобно произнести свое мнение, и если оно значит что-нибудь из уст той, которая знала его с ранней молодости и собственного своего детства, то я скажу, что не считаю намерений императора касательно Испании задуманными прежде письма Фердинанда VII из Эскуриала. Тогда-то, я думаю, внутреннее состояние этого семейства раскрылось перед императором во всей своей слабости, и он не без основания мог полагать, что если сделается повелителем Испании, то для блага ее это не будет хуже, чем управление бессовестного фаворита. Об испанских делах высказано много различных мнений, и главным почитается то, что Талейран был первый неприятель полуострова и чрезвычайно влиял на императора в решимости его по делам Аранхуэса. Может быть, не отрицаю ничего; замечу только, что редко позволял император влиять на себя…[191]

Глава XL. Веселые кадрили и новые титулы

Между тем как Испания, волнуемая новыми смятениями, готовилась увидеть разрушенными последние преграды, которые еще удерживали бунт, Париж по-прежнему оставался волшебным местом, где веселье и праздники возобновлялись каждый час. Великая герцогиня Бергская давала маскарад, и одна кадриль там была особенно замечательна. Эта кадриль, правду сказать, первой была достойна этого названия, потому что прежняя, устроенная во время брака принцессы Баденской, не походила на кадриль ничем, кроме разве того, что мы стояли по четверо с каждой стороны и были все окутаны голубым, красным и зеленым. В этот раз произошло совсем иное. Великая герцогиня Бергская встала сама во главе кадрили, но избранный ею костюм был гораздо красивее — это был костюм тирольских крестьянок.

Очень короткая юбка из красной шерстяной ткани, вместо бордюра — широкая синяя полоса, на которой вышиты цветы из золота и цветной шерсти. Лиф из широких полосок пурпурного цвета, обшитых золотыми шнурками, на рубашке из самого тонкого перкаля[192], гофрированного мелкими складочками по всей вышине лифа, так же как и рукава, тоже перкалевые, доходившие до кисти руки и застегнутые эмалевою в золоте пуговкой. На голове вуаль из самой тонкой кисеи, обшитая золотой нитью. Но драгоценных камней — ни одного. Этот костюм был прелестен; его дополняли красные чулки с золотыми стрелками.

Не знаю, почему великой герцогине Каролине вздумалось, чтобы все кадрили были составлены из женщин. Нас было шестнадцать крестьянок под предводительством деревенского бальи, и эту почтенную особу представляла мадемуазель Адель Лагранж. Однако великая герцогиня ошиблась в расчетах. Она хотела, чтобы участники кадрили собирались не у нее, во дворце на Елисейских Полях, где она жила тогда, а у меня около девяти часов вечера. И вот в большой галерее нижнего этажа моего дома устроили первую кадриль, на которой присутствовали те из моих друзей, кто не имел приглашения к великой герцогине.

Пробило половину одиннадцатого, приближалась минута ехать во дворец. Я сосчитала своих масок: четырнадцать. Тут были графиня Дюшатель и Реньо де Сен-Жан д’Анжели, княгиня Ваграм, тогда еще незамужняя, госпожа Кольбер, мадемуазель де Ла Вогийон, прелестная особа, столь же красивая, сколь добрая и милая, баронесса Монморанси и другие, имена которых я забыла. Кажется, в числе других была и герцогиня Ровиго, но я не уверена в этом.

Мы уже готовились надевать свои маски, когда мажордом подошел ко мне и сказал тихонько, что в другой комнате некая дама, также принадлежащая к кадрили, ждет меня; что она приехала слишком поздно и не смеет войти, пока я не пойду за ней. Я осмотрелась, взглянула на список, данный мне великой герцогиней, обнаружила, что княгини Понтекорво не было с нами; я подумала, что она не хочет идти через эту толпу, и перешла в гостиную перед галереей. Там увидела я в дальнем углу комнаты, которая была плохо освещена, странную женщину, маленькую и полную. От удивления я сначала невольно отступила на несколько шагов. «Боже мой, какое странное существо!» — подумала я и, приближаясь к ней, сказала:

— С кем имею честь говорить?

Она отвечала только тяжелым вздохом. Я не могла сдержать улыбки, и мне отвечал второй вздох, еще тяжелее первого, так что от него зашевелился подбородок маски. Но такой разговор не мог продолжаться; да это и выглядело забавно только раз. Я уже хотела уйти в галерею, но вдруг женщина схватила мою руку, притянула меня к себе, обняла за талию одной рукой и, подняв нижнюю часть своей маски, хотела поцеловать меня. Я закричала пронзительно, вырвалась, ударив ее, и одним прыжком отскочила к камину; там схватила я шнурок колокольчика и зазвонила изо всех сил. Правду сказать, и было чего испугаться: я почувствовала, что к моему лицу прикоснулась жесткая, колючая щетина. Мажордом тотчас