Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Он, как и все мы, был совершенный романтик. Известно, что из всех произведений новой школы больше всего восхищал его Оссиан, ибо в императоре было чувство ко всему поэтическому, ко всему, что говорит воображению. Зная, например, что он останавливался и слушал звон колокола в Рюэле, не мог без сердечного движения видеть, как природа беспрестанно чувствуется в деревне, можно предположить, что он был романтик. Но он был им как Виктор Гюго, Шатобриан, Александр Дюма, то есть как все простые люди, а совсем не как те высокие умы, которые изобретают слова наперекор здравому смыслу, представляют вам бесстрастную природу неприглядной и думают, что принадлежат к романтической школе, потому что рисуют порок, спрягая во всех временах глаголы грабить, убивать, жечь. Они такие же романтики, как те республиканцы, которые кричат: «Да здравствует 1793 год!».

Наполеон был не таков. Я не всегда соглашалась с его литературными мнениями, но нельзя было не признать в нем глубокого взгляда всякий раз, когда начинал он судить о чем-нибудь. День, о котором я начала говорить, был воскресным. В такие дни он появлялся истинно очаровательным, если только не был сердит. В бурные минуты, бывало, не стоило попадаться ему под руку: тотчас накличешь на себя грозу. Но то воскресенье был день доброго расположения духа, и я тотчас увидела это, как только вошла в гостиную. В комнате собралось много ученых, которых любил он, и иные образованные и умные люди, способные поддержать разговор. К числу таковых в особенности относился Редерер. Тут же находились Лаплас, Монж и кардинал Мори. Шапталь принес первые оттиски рисунков к Египетскому походу. Тут же были еще Ласепед и, кажется, Кювье.

Необыкновенное собрание этих господ имело предметом обсуждение разных физических и химических проблем, о которых немецкие корреспонденты прислали свои донесения. Император вообще не слишком любил ученые изыскания немцев; литература их нравилась ему еще меньше; все шло вразрез с его образом мыслей, с его взглядами. Но знавшие его поймут меня, а кто не знал, тот может вывести свои заключения, когда узнает, например, что он не любил драмы «Ненависть к людям и раскаяние» [Коцебу], но уважал пьесы Шиллера. В нашей литературе он предпочитал всем Корнеля и Мольера и часто сердился, когда хорошо говорили о Дорате[189] или о ком-нибудь подобном; правду сказать, и было за что!

Вспоминаю об этом вечере как самом необыкновенном, благодаря обороту, который принял разговор, начавшийся с важных рассуждений. Рассматривали донесение об открытиях, сделанных в Баварии бароном Аретином. Император беседовал с Бертолле и другими физиками Института об этих открытиях и, когда я входила в гостиную, рассуждал с большим жаром, но мне показалось, что предметом разговора было совсем не электричество или нитрованная соль, а всего скорее огонь. Кардинал Мори был и с императором так же вежлив, как с господином Брокгаузеном, прусским посланником, которому он недавно заявил: «Вам там в Пруссии надобно еще прожить лет сто, пока вы поймете Расина!» На такую вольность тут он, конечно, не осмеливался, но его басовитый голос гремел во всех концах комнаты. Потому-то я всегда страшилась политического или литературного спора, когда он, несмотря на все свои дарования, вмешивался в него.

Не знаю как, но разговор перешел к нравственной испорченности французского языка. Император рассуждал о подобных вопросах верно, согласовываясь со своим инстинктом, но не мог поддерживать спора с таким человеком, как кардинал. Другие в тот момент молчали, и потому слова обоих спорщиков были слышны все до единого. Наполеон утверждал, что перемена, наблюдаемая в языке, стала насильственным следствием изменения нравов.

— Высшее общество кинуло народу слова, которые казались ему грязны, неблагопристойны; а отчего? — говорил он. — Разве словарь неблагопристойности стал знаком женщинам и молодым девушкам? Они должны быть непорочны и девственны, не зная смысла слов «непорочность» и «девственность».

Здесь император повернулся кругом, с насмешливою, но доброю улыбкой, как будто говоря: «Видите ли, я принужден извиниться, употребив такое слово», — и продолжил:

— Мнимый а́…> нестерпим на сцене, если только зрители не составляют двух крайностей: самого лучшего или самого дурного вкуса.

Кардинал заметил, и справедливо, что император удалился от вопроса: важно не произведенное действие, а причины этого действия.

— Я не думаю, что вся нравственность заключалась в большем или меньшем беспутстве. Прямодушие, добродетель, верность, сыновнее уважение — словом, все, что связывает общество и без чего нельзя основать ничего прочного, вот что истреблено, и навсегда, — говорил кардинал. — Я полагаю, что это имело большое влияние на испорченность языка, а ваше величество, вероятно, не видите в этом изменении ошибки, способной лишить язык первоначального его характера.

Император разглядывал круглый балкон в гостиной императрицы и при этом обращении к нему быстро повернулся, сделал несколько шагов к кардиналу и, глядя на него пристально с таким выражением, которого я не могу передать, сказал:

— Да о чем же вы это говорите, господин кардинал?

Это было сказано с таким выражением, что кардинал отступил на несколько шагов.

— Я спрашиваю, что хотите вы сказать, — повторил император, — потому что не понимаю вас.

Дело в том, что с самого возвращения кардинала Мори император не всегда был доволен им. Наполеону очень не нравилась его манера говорить, его выражения, резкие и язвительные, которые кидал он во всех, хотя и слыл придворным льстецом. Но он критиковал все, что находил дурным в установлениях Империи, говоря, что позволил бы себе критиковать ошибки даже в творении Божьем. Известен этот способ хвалить браня, — остаток духа восемнадцатого века, — который очень заметен в высказываниях Сегюра, Нарбонна и многих других людей той остроумной эпохи. Выражен он и в господине Талейране, но не столь сильно.

— Вы говорите, что нравы народа не в одном только беспутстве женщин, — продолжал Наполеон, — я совершенно согласен с вами. Разве я говорил против этого? — Он окинул своим орлиным взглядом комнату и прибавил: — Нет, нет! Конечно не я, повелитель великой империи, обязанный каждый день узнавать о человеческих гадостях, не я, господин кардинал, стану защищать эту эпоху. В ней, как всегда, есть развратники и разврат, безбожие и презрение к нравственности, забвение религии даже ее служителями, законы, исполняемые из страха, а не из уважения. Вот что видим мы, вот следствие продолжительного ниспровержения всякого порядка!

Кардинал понял, что нельзя поднять кинутый ему мяч и послать его обратно. После я узнала, что королева Вестфальская передала императору неблагосклонное мнение свое о кардинале, который хотел беседовать о религиозных обязанностях ее самым неприличным образом; а между тем собственное положение его во Франции, где