Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

представлял Зал маршалов, когда в дни больших концертов обе стороны его были заняты тремя рядами очаровательных женщин с цветами и в перьях. Позади них стоял строй офицеров гвардии, а между ними мелькали генералы, блистающие золотом, сенаторы, государственные советники и министры, все в богатых костюмах, увешанные орденами и лентами всех европейских дворов. В углублении залы находились император, императрица, его сестры, братья и невестки, и император своим огненным взглядом пробегал по этому строю голов, украшенных перьями и драгоценными камнями. Многие из людей, которые вдали от него высоко подымали голову, опираясь на свою старинную родословную, тут под огнем его взгляда склонялись низко, очень низко со всей своей гордыней…

Теперь, когда легли годы между этим человеком и поклонением ему, когда императорский балдахин заменен плакучей ивой острова Святой Елены, эти придворные сороки и вороны громко и смело поносят колосса, перед которым падали ниц, вымаливая взгляд его в дни празднеств! Как они были мелки, ничтожны, боязливы, когда корсиканец, так называют они его теперь, выходил из своих комнат и вступал в тронный зал через знакомую нам дверь, там, справа от подиума, где стояли кресла, обитые красным бархатом, с золотой буквой N. Кругом были представители всех европейских дворов, никто не осмеливался говорить громко, все шептались, едва подымая глаза… Когда появлялся он, в этой обширной зале никто не произносил ни звука; он как будто соединял в себе все и, тихо выступая вперед, заставлял следовать за собой сотни взглядов, а уши ловили малейший звук, вылетавший из его уст! Сколько раз видела я, как драгоценные звезды и высшие кавалерские кресты дрожали от сильного биения сердца, которому становилось тяжко перед таким величием! Все трепетали от его взгляда и оживали от его улыбки. Они могут теперь отрицать это, но воспоминание неистребимо.

Как только здоровье мое поправилось, я опять начала свою службу при императрице-матери и явилась в свет, от которого тяжелая беременность моя отделила меня на несколько месяцев. Я упомянула, что в ту зиму Париж был особенно блистателен, и все воспоминания мои подтверждают эту истину. Государи Рейнского союза, Германия, Австрия, Польша, Италия, Дания, Испания — словом, вся Европа присылала в Париж все самое богатое и удивительное, и это только увеличивало великолепие выходов императора, когда в дни больших съездов он шел из тронного зала в театр, устроенный в самом Тюильри.

Великая герцогиня Бергская была самой молодой и самой прелестной из принцесс императорской семьи, она была свежа, как роза, тогда как принцесса Боргезе, всегда больная и истомленная, не производила на праздниках такого впечатления, как ее сестра, которая к тому же любила танцевать. Принцесса Боргезе неподвижно сидела в своих креслах, точно идол, роль которого она и любила играть. Принцесса Каролина же была планета, вокруг которой собиралось все, что было при дворе молодого и приятного. Но она ни на йоту не могла отнять той милой, прелестной власти, с какою появлялась принцесса Гортензия, всеми обожаемая.

Дела Испании начинали принимать вид грозный. Гром рокотал над прекрасными равнинами Аранхуэса и отзывался в Тюильри. Император хотел иметь в Испании свои глаза, и великий герцог Бергский отправился принять начальство над войсками, собранными на испанских границах. Я не особенно искусна в политике и не могу порицать или одобрять этого начала несчастных «испанских дел». Не знаешь, кого обвинять, кого оправдывать, видя совершенную бездейственность Испании во время заключения договора в Фонтенбло! В силу этого договора, тайные статьи которого объясняли вторжение в Португалию, войска наши прошли почти через весь полуостров. Согласно тем же статьям другие войска выдвигались эшелонами до ущелья Сомо-Сиерра, и Мюрат писал герцогу Магону, что возлагает на него ответственность за все последствия, если тот и дальше будет отказываться сдать французам крепость Сан-Себастьян. «Не хочу этого! — отвечал мужественный герцог Магон. — Я был бы трус!» «Ах, не ссорьте меня с республикой!» — тотчас закричал ему испанский монарх, и герцогу Магону были направлены строгие приказания сдать крепость французскому генералу. Тот повиновался, скрежеща зубами от гнева. Здесь кстати заметить странную истину: во всей Европе жребий Испании почитали решенным. Кардинал Мори, например, писал во Флоренцию одному из своих друзей, который служил там при французском посольстве: «…испанскому королю нечего больше делать, как удалиться в Мексику. Королева Этрурская, к счастью ее, находится в особом положении: она может отдаться под покровительство императора, как старшая дочь его в завоевании европейских тронов».

Несмотря на эти благие, хотя и ужасные предупреждения испанский двор был уничтожен бурею прежде, нежели успел укрыться от нее. Я вскоре буду говорить об этих бедствиях; теперь упомяну только отъезд великого герцога Бергского в Испанию.

Мюрату совсем не нравился этот отъезд. Он привык волочиться и почитал волокитство хорошим тоном, хотя на самом деле это были довольно грубые любовные связи, которые остались бы незамеченными, если б не становились смешны из-за его несчастного выговора, его кудрей, его перьев и всего наряда его, похожего на театральные костюмы странствующего комедианта. Однако многих женщин это привлекало. Бог с ними!

У великого герцога, или, вернее, у принцессы Каролины, что совсем иное дело, был тогда в распоряжении Елисейский дворец. Уже во время свадьбы короля Вестфальского она давала там самые пышные праздники. Зимой, после свадьбы, происходило много празднеств менее шумных, но более приятных. Император приказал всем принцессам назначить дни, в которые они должны были давать балы. Он, правда, сам не слишком любил танцевать, но хотел, чтобы веселились другие, и надобно признаться, что никогда так хорошо не исполнялись его приказания. На этих балах у принцесс бывало не более двухсот особ. Женщины, которых съезжалось до пятидесяти, почти все молодые и хорошенькие, великолепно и модно одетые, любили эти удовольствия, и никогда на балах в Елисейском дворце или у королевы Гортензии не встречалось сердитого лица; разве что какую-нибудь из танцорок мучили мозоли на ногах или тесные туфли. Потому что, если кто не слышал, то пусть узнает, что это мученье почти всех женщин. Часто иной ревнивец мрачно глядит на страдающее, печальное лицо, с каким жена его или просто любимая им особа отвечает своему танцору; но прежде чем делать из этого сцену, он должен был бы спросить у нее: «Милый друг, а не тесны ли тебе туфли?»

Каролина избрала пятницу, Гортензия — понедельник, а Полина — среду, но ее бесконечные болезни, притворные или истинные, вынуждали ее посылать иногда к императору с известием, что у нее не будет бала. Право, на этих балах проводили время весело и мило.