Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

один лучше другого. Я жила в Ренси, терпеливо ожидая конца своей беременности, когда получила приглашение или скорее приказание приехать в Фонтенбло и провести там несколько дней. Я отправилась, но не хотела в положении своем подвергаться случайностям и жить во дворце. Я могла родить и, хотя срок казался отдаленным, не хотела вдруг разбудить обитателей дворца своими ночными криками. Впрочем, при мысли о преждевременных родах всего больше устрашал меня император; но Дюрок сказал мне по секрету, что они скоро отправляются в дорогу; только он не прибавил куда. Я наняла небольшой домик поблизости от дворца, и каждый день носильщики переносили меня в портшезе во дворец.

Что бы ни рассказывали теперь, все будет не похоже на действительность той эпохи. Великолепие, волшебная роскошь всего, что окружало императора, празднества, где блистали тысячи бриллиантов, драгоценных камней и цветов, шутки и веселье, любовные интриги, которые были там гораздо заметнее, нежели в Тюильри, все это вместе делало Фонтенбло каким-то фантастическим местом. По утрам в хорошую погоду (а в тот год октябрь и ноябрь были удивительны) ездили на охоту, в лес, и завтракали там. У всех женщин были мундиры, сначала ужасные, но вскоре уже прелестные, из кашемира цвета коричневато-желтой замши, с воротником и отворотами из зеленого сукна, вышитого серебром. Черная бархатная шляпа украшалась большим букетом белых перьев. Ничто не может быть прекраснее зрелища семи или восьми колясок с дамами в шляпках с колышущимися перьями, в изящных нарядах для верховой езды, с затянутыми талиями; они быстро проезжали по лесистым аллеям Фонтенбло, между тем как император с многочисленной свитой летел мимо нас с быстротою стрелы за каким-нибудь оленем, ветвистые рога которого показывались на минуту на скале, поросшей мохом, и тут же скрывались от своих преследователей. У мужчин тоже имелись прекрасные мундиры для охоты: фрак из зеленого сукна с золотыми и серебряными брандебургами[184], пришитыми на грудь и карманы; отвороты изготавливались из амарантового бархата.

В Фонтенбло говорили многое, но говорили очень тихо. Всех занимали события текущие и будущие. Среди первых особенно важным предметом стали новые любовные интриги императора. Прекрасная уроженка Генуи (Карлотта Гаццани) пользовалась тогда решительной благосклонностью его величества, и ей удалось наконец быть представленной ко двору. Император обыкновенно не любил поддаваться таким просьбам, но в этот раз показал большую слабость.

Другое более важное обстоятельство также занимало умы всех и являлось предметом многих разговоров: развод с императрицей. Сына королевы Гортензии, предназначенного для престола, уже не было в живых. Брат его не внушал императору надежд; часто по утрам он выезжал верхом с одним Жарденом, любимым своим берейтором, честнейшим человеком, совершенно переданным ему. Наполеон углублялся в лес, обдумывая на свободе, на что ему решиться.

— Как можете вы допускать, что император уезжает почти один в этот лес? — сказала я Дюроку. — Это ничего не значит один раз; но как скоро узнают, что он регулярно ездит туда, его могут там поджидать, и долго ли до несчастья!

— Я не могу уговорить его не ездить без провожатых, — отвечал мне Дюрок. — Я напоминал ему об этом не один раз: он не слушает меня[185]. Впрочем, как только он выезжает, мне сообщают об этом, и я тотчас принимаю меры предосторожности. Но лес велик: нельзя знать заранее, в какую сторону вздумается ему ехать, и эти уединенные прогулки очень беспокоят меня.

В тот год Фонтенбло был истинно великолепен благодаря множеству прелестных женщин, которые жили в нем. Принцесса Полина и великая герцогиня Бергская патронировали этих молодых женщин, приближенных к императорскому двору. Несмотря на новую любовь Наполеона к госпоже Г., он сильно привязался к госпоже О., которая в качестве придворной дамы одной из принцесс часто бывала на охоте и участвовала в пикниках. Император очень занимался ею, но это ложь, будто он имел с нею успех. Я знаю все это дело. Знаю очень хорошо, что император даже писал ей, что довольно редко случалось у него при этих мимолетных связях, какою осталась бы и эта, если бы госпожа О. не сохранила столько благоразумия, что устояла против ослепительного волшебства, каким окружен был тогда Наполеон. В самом деле, какое сияние славы, какое светлое облако непрерывно светилось вокруг него! Единственной преградой оставалась любовь этой женщины к другому, потому что иначе никакой рассудок и никакая добродетель не устояли бы против его обольщения.

Императрица глубоко печалилась. Несмотря на все старания ее казаться веселой и довольной, слухи о разводе казались все более и более основательными. Ей пересказывали все, и частые разъезды курьеров к некоторым дворам устрашали ее возможностью союза с кем-нибудь из новых друзей Наполеона. Она не смела говорить об этом императору, но однажды, когда я приехала к ней с утренним визитом, сделала мне честь, сказав:

— Госпожа Жюно! Они успокоятся, только когда сгонят меня с трона Франции. Они озлоблены против меня…

Она хотела говорить о семействе императора. В самом деле, две невестки и даже сам Жером уверяли ее, что все, кто хочет славы для Империи, должны непременно желать развода. Император не говорил ничего, но молчание его было для императрицы гораздо ужаснее всяких слов. Смерть наследника, молодого принца Голландского, явным образом ниспровергла все его планы… Императрица заливалась слезами, глядя на прелестные русые волосы ребенка, которые велела сохранить под стеклом на черном бархате… Невозможно выразить словами отчаяние бедной матери, королевы Гортензии, но императрица также страдала жестоко: она тоже чувствовала материнское горе, потому что бабушка разве не то же, что мать? Ужасное беспокойство ее о разводе усиливалось с каждым днем.

Дюрок был человеком, которого я особенно уважала, был мне другом, к которому я чувствовала самую искреннюю привязанность. Поэтому меня не обвинят в несправедливости, если я не удержусь от упрека в том, что он старался отомстить императрице, которая некогда помешала его собственному браку. Когда воспоминание об этом возвращалось к нему, он не чувствовал уже к Жозефине никакой жалости. Однажды, незадолго до развода, я указала ему на императрицу, когда она вошла в тронный зал и взор ее, мрачный, отчаянный, как будто останавливался на каждом предмете и прощался с ним навеки.

— Как можете вы глядеть на это без жалости? — сказала я ему.

Он долго смотрел на меня, не говоря ничего и как бы упрекая меня за мой упрек; потом, взяв мою руку, сказал, чтобы я поглядела на другой конец зала. Там были две женщины, одна подле другой: одна стояла, другая сидела.

— Вглядитесь хорошенько, — сказал он мне очень тихо. —