Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

занимал он архиепископское место в Париже против воли своего повелителя, все поступки его и вся жизнь, не слишком прозрачная, не давали ему права нападать на политическую и личную нравственность других людей, например на Камбасереса, которого особенно не любил он и осмеивал, унижая без пощады. Наполеон умел искусно использовать людей с известным именем; он знал, что все, что собирает вокруг одного знамени и сосредоточивает силы, служит к скорейшему истреблению безначалия и восстанавливает порядок. Император использовал кардинала Мори как еще одно снадобье для своего великого дела. Если бы его идея общего смешения успела свершиться, он был бы прав.

Наполеон проговорил свои последние слова и, улыбнувшись, обратился к кардиналу:

— Знаете ли, господин кардинал, что мы похожи на двух школьников. Но я прошу вас быть менее строгим к нашей эпохе. Я думаю, напротив, что в некоторых социальных классах люди стали гораздо лучше, нежели были сто лет назад, сорок, даже двадцать пять. — Он снова начал расхаживать, улыбаясь и часто нюхая табак.

— Позвольте мне, ваше величество, заметить, — сказал кардинал, — что весь класс буржуазии, крестьяне, то есть народ, совсем не таковы чистотой нравов, какими были пятьдесят лет назад. А между тем это народные массы…

— Неправда, — с живостью возразил император, — неправда, милостивый государь! Да и что хотите вы сказать, говоря о чистоте нравов народа? Когда была она? Не в ту ли эпоху, когда госпожа Дюбарри была продавщицей в магазине?

— Я думаю, — заметил Монж, — что кардинал говорит о том времени, когда горожане ходили к обедне, а крестьяне исправно платили пошлины.

Никогда не забуду я, какой взгляд Наполеон кинул в тот момент на Монжа. В нем заключалось столько мыслей! Ясно было, что Монж разделяет образ мыслей атеистов Вольнея, Доломье и многих других ученых, ошибочно понявших императора. Он, видно, забыл урок, преподанный ему Наполеоном, когда он сказал слова, явно неприличные, о смерти мадемуазель Шамеруа, из-за которой случилась ссора у священника церкви Сен-Рош с актерами Оперы. Наполеон тогда сильно рассердился на Монжа за легкомысленные слова его: «В конце концов, это всего лишь спор между актерами». Первый консул хотел восстановить учреждения, нравственность, законы — все, что поколебали Директория и прежнее время; он знал, что восстановить это можно только с помощью благого и правильного; могла ли религия не обратить на себя внимания его? Она стала одной из первых забот его. Он вернул священников и сказал, говоря о них: «Я позвал их, чтобы они учили слову Божию, а не помогали забывать его и дальше».

Вот почему новые безрассудные слова Монжа не понравились ему чрезвычайно; он повернулся к кардиналу со словами:

— Если хотите, господин кардинал, мы восстановим десятину, но только на сегодняшний вечер и станем собирать ее с тех, кто говорит непристойности.

Спор из литературного и даже ученого вначале сделался политическим и затронул щекотливые предметы. Небольшая тень, вызванная Монжем, прервала разговор, и в обширной голубой гостиной Сен-Клу слышен был несколько минут только тихий голос императрицы да звук шагов императора, который ходил по комнате и не переставал нюхать табак. Но в его голове идеи появлялись не просто как в волшебном фонаре: они поселялись в ней, и он редко выпускал их, не спросив, зачем они пришли.

Некоторое время Наполеон расхаживал, и все (то есть мужчины) стояли в самых почтительных позах. Вдруг он остановился перед кардиналом и произнес с незабываемым выражением строгости и насмешки:

— Так вы утверждаете, господин кардинал, что нравы народа гораздо испорченнее теперь, чем сорок лет назад? А если я положительно докажу вам обратное, что станете вы отвечать?

— Государь, я не буду отвечать ничего, — сказал кардинал, опять принимая самоуверенный тон, — потому что лишь искаженный ум упорствует перед доказательством. Если ваше величество убедите меня, мне и говорить нечего; но сначала я должен быть убежден.

— Хорошо! Я спрошу у вас: неужели парижскую чернь вы называете французским народом? Может статься, среди торговцев и мещан остались исключения: старые обычаи, которые сохранялись за тремя рядами паутины, сметенной революцией, и старые обычаи, утраченные в некоторых семействах с улиц Сен-Дени или Мааре, — предмет сожалений для этих семей. Но расширьте круг, выйдите из городов, ступайте в деревни, вокруг монастырей, спросите деревенских старост о бенедиктинцах, и особенно о четырех нищенствующих орденах. Это происходило везде! Об их поведении знали… даже наблюдали его, к величайшему соблазну, все офицеры провинциальных гарнизонов. И кто не знает, как почтенные отцы управлялись со своими подчиненными?

— Кто ж станет утверждать, что человек не бывает грешен? — возразил кардинал с заметным выражением досады. — Но зато сколько эти самые люди распространяли вокруг себя добра! Эти бенедиктинцы, о которых ваше величество изволите говорить, сколько сокровищ доставили они литературе! Их труды будут…

— Вы удаляетесь от предмета, господин кардинал, совершенно удаляетесь. Если бенедиктинцы нашли способ проверять исторические даты, так это еще не значит, что они не делали ничего другого. Но я не стану нападать только на духовных, говоря о нравственности среднего сословия в то время, и спрошу вас, могло ли оно возвысить голос, когда его обижали дворяне? Что могло защитить это сословие от безумной прихоти развратника? А тогда все молодые дворяне были развратны. Герцог Ришелье сжег целый квартал для одного часа удовольствия. А Жильбер, современник Лагарпа?.. Впрочем, не люблю ни самого Лагарпа, ни его дарования. Он атеист гораздо больший, чем энциклопедист. Низкий льстец, угождающий Вольтеру, он потом отрекался, глупо и гадко, потому что не имел никаких убеждений вовсе. Вы знали его?

Кардинал отвечал утвердительно и произнес что-то вроде панегирика в честь Лагарпа.

Разговор получился воодушевляющий. Никогда я не видала Наполеона в такой готовности разговориться. Он вызывал на спор, обозревал предмет со всех сторон и, наконец, обратился к тем важным вопросам, ради которых было устроено заседание. У него была особая манера спора, какой не видела я ни у кого. Вообще думают, что он заставлял молчать, не позволяя никакого возражения, но это совершенно несправедливо. Я часто слышала споры, в которых он участвовал, довольно жаркие, и следствие их бывало то же, как и после обыкновенного разговора двух человек, не согласных в чем-нибудь. Он даже охотно допускал опровержения, но не поддавался никогда. Например, помню, как архиканцлер доказывал ему, что надобно что-нибудь изменить или разрешить; император возражал убедительно, но не самовластно, и еще меньше с гордостью властителя, как уверяет Вальтер Скотт и другие добрые люди, которые хоть и французы, но им, кажется, приятно омрачать славу Наполеона. Словом, он спорил, но не вздорил никогда. Этого