Русская литература первой трети XX века - Николай Богомолов

На первых порах после отъезда из России Ходасевич остается советским гражданином, которых в те годы за границей было немало. В Берлине тех лет постоянно жили или часто и подолгу бывали Горький и Шкловский, Эренбург и Пастернак, Пильняк и Есенин.

О политической позиции Ходасевича в те годы свидетельствуют письма, отправлявшиеся в Россию. Конечно, разумная осторожность заставляла его не высказывать соображений, могущих поставить под удар его самого или оставшихся дома, но все же трудно себе представить, чтобы в только маскировочных целях могли появиться такие строки: «Живем в пансионе, набитом зоологическими эмигрантами: не эсерами какими-нибудь, а покрепче: настоящими толстобрюхими хамами. <...> Чувствую, что не нынче-завтра взыграет во мне коммунизм. <...> Мечтают об одном — вешать большевиков. На меньшее не согласны. Грешный человек: уж если оставить сентименты — я бы их самих — к стенке. Одно утешение: все это сгниет и вымрет здесь, навоняв своим разложением на всю Европу» (Письмо к Б.А. Диатроптову от 9 июля 1922 г. // Т. 4. С. 447—448). Более похожи на предназначенные для чужих глаз, но все же не кажутся вовсе притворными такие строки в письмах к оставленной жене: «Ты знаешь мое отн<ошение> к Сов<етской> Власти, ты помнишь, как далеко стоял я всегда от всякой белогвардейщины. И здесь я ни в какой связи с подобной публикой не состою, разные «Рули» меня терпеть не могут, — но в России сейчас какая-то неразбериха <...> Я к Сов<етской> Вл<асти> отношусь лучше, чем те, кто ее втайне ненавидят, но подлизываются. Они сейчас господа положения. Надо переждать, ибо я уверен, что к лету все устроится, т.е. в Кремле сумеют разобраться, кто истинные друзья, кто — враги»[187]. И еще, почти через год: «Могу ли я вернуться? Думаю, что могу. Никаких грехов за мной, кроме нескольких стихотворений, напечатанных в эмигрантской прессе, нет. Самые же стихи совершенно лояльны и благополучно (те же самые) печатаются в советских изданиях. <...> В Кремле знают, что я — не враг»[188].

В это время он принимает ближайшее участие в журнале «Беседа», издаваемом под редакцией Горького (отметим, что судьба этого журнала[189], добиться пропуска которого в Россию так и не удалось, во многом послужила причиной окончательного разочарования Ходасевича как в культурной политике советской власти, так и в позиции Горького), постоянно с ним видится, пишет много стихов, которые печатает в сравнительно нейтральных изданиях. Как он и писал жене, те же самые стихи, пересылаемые в СССР, печатаются в московских и петроградских/ленинградских журналах. После того, как к концу 1923 года русские эмигранты начинают разъезжаться из Берлина, покидает его и Ходасевич, начиная полуторагодовые скитания но Европе. Он живет в Праге, Мариенбаде, Венеции, Риме, Турине, Париже, Лондоне, Белфасте, у Горького в Сорренто... «Все это красиво звучит <...> но — как трудно и сложно все это, а главное — как это далеко от былых «поездок за границу»!»[190]

Бытовая неустроенность сильнейшим образом осложняется невозможностью регулярного литературного заработка. Если в Берлине, где выходило множество русских газет и журналов, можно было вести более или менее сносное существование (даже если учитывать, что значительную часть гонораров Ходасевич отправлял жене в Петроград), то с фактическим прекращением берлинской литературной жизни оставалась лишь одна возможность: переехать в Париж и попытаться сделаться постоянным сотрудником какого-либо из тамошних изданий. Но для этого прежде всего нужно было окончательно расстаться с надеждой вернуться в Россию, пока там у власти большевики.

Ему помогла это сделать сама власть, когда после первых же публикаций в изданиях, считавшихся «белогвардейскими» (хотя ничего белогвардейского в «Современных записках» или «Днях» не было), Ходасевичу отказали в пролонгации советского паспорта, настоятельно предложив вернуться в СССР. Трудно сказать, что именно послужило непосредственной причиной (сам он считал, что публикация мемуарного очерка о Брюсове в «Современных записках»), но очень похоже, что активное недовольство вызывали его опасные воспоминания у разных деятелей пролетарской литературы, — вроде Семена Родова, у которого Ходасевич помнил стихи, которые свободно можно было назвать антисоветскими. Во всяком случае, до середины восьмидесятых годов имя Ходасевича находилось в СССР под практически полным запретом. Можно было процитировать его стихи, можно было упомянуть в сугубо научной работе, изданной ограниченным тиражом (и с соответствующим идеологическим ярлыком), но случайно проскакивавшие публикации[191] были единичными. Автор этой статьи отлично помнит, как в середине семидесятых в редакции почтенного литературоведческого журнала ему сказали, увидев в совершенно безобидном контексте фамилию Ходасевича, что ее придется неминуемо выбросить.

В апреле 1925 года Ходасевич и Берберова, разошедшись безо всякой внешней ссоры с Горьким[192], переселяются в Париж, и можно считать, что с этого времени они окончательно переходят на положение эмигрантов. Ходасевич пишет в газетах «Дни» (выходила под редакцией А.Ф. Керенского) и «Последние новости» (редактор — П.Н. Милюков), причем пишет не только литературные обзоры, но и политические статьи. Уже первые из этих статей окончательно отрезали ему путь к возвращению в СССР.

К 1926 году относится участие Ходасевича в оживленной полемике о «возвращенчестве», которая велась в эмигрантской прессе. Он решительно настаивал на том, что возвращаться в СССР эмигрантам ни в коем случае нельзя, это приведет лишь к их физической гибели. Иные же мнения понимались им как следствие широкомасштабной провокации, затеянной ГПУ[193].

Однако, как он ни старался, полностью прийтись по вкусу издателям и политикам этих газет он не смог. В 1926 году прекращается сотрудничество в «Днях», в том же году Милюков объявляет, что Ходасевич совершенно не нужен и «Последним новостям». Печатание в единственном надежном толстом журнале русской эмиграции «Современные записки», конечно, не могло обеспечить даже прожиточного минимума. Лихорадочные поиски работы завершились тем, что Ходасевич стал постоянным сотрудником весьма правой газеты «Возрождение». Однако он выговорил право владеть в ней «своим углом», чувствовать себя хотя бы относительно независимым по отношению к политическим взглядам редакции. Он печатает в «Возрождении» критические статьи, воспоминания, отрывки из книги «Державин» и из незавершенной биографии Пушкина; под псевдонимом «Гулливер» (один или вместе с Н. Берберовой; вероятно, она пользовалась этим псевдонимом и единолично) ведет раздел «Литературная летопись», где обозревает советские и зарубежные издания. «Возрождение» издает последний прижизненный сборник Ходасевича в 1927 году, в 1930-м — отмечает 25-летний юбилей его литературной деятельности.

Масштабы его литературно-критической и, так сказать, литературно-общественной деятельности были весьма значительны. Будучи одним из наиболее крупных поэтов русской эмиграции, Ходасевич обладал значительным влиянием на литературную молодежь своего времени. К его голосу внимательно прислушивался Набоков, еще бывший тогда Сириным, чьи произведения Ходасевич исправно рецензировал. Он открывал собрания «Зеленой лампы» у Мережковских. Его полемика с Г. Адамовичем явилась примечательным памятником эстетической мысли русского зарубежья[194]. Одним словом, всему этому имеет смысл посвятить обширную монографическую работу, которая здесь невозможна.

Мы отметим лишь, что условия эмигрантской жизни угнетающе действовали на поэтические возможности Ходасевича. Последний год, когда было написано несколько стихотворений, — 1928-й, после чего наступает почти полное молчание. Дело было не только в том, что перестал удовлетворять материал, но выяснилось, что писать — не для кого: «...о «Возрождении» никто не слышал, о «Пос<ледних> Нов<остях>» многие слышали, но получают одни Кунцевичи. Прочие либо ничего не читают, либо Matin и Journal. Сегодня одна дама (без пижамы) предложила другой (в пижаме) книжку. Та ответила: «Я еще не старуха, — чего мне книжки читать?» Одна барышня читала русскую книжку недавно — года три тому назад. Очень хорошая книжка, большевицкое сочинение, но смешное, — про какую-то дюжину стульев. Все это тебе сообщаю потому, что прикоснулся к «читающей массе» и делюсь сведениями»[195].

Эта невозможность соединить газетную поденщину, выполняемую неведомо для кого, и серьезное творчество послужила для Ходасевича сигналом, что с этого времени не только поэт-Орфей, поэт-пророк никому не нужен, но и всякие серьезные занятия литературой должны уйти в прошлое: «Думаю, что последняя вспышка болезни и отчаяния были вызваны прощанием с Пушкиным. Теперь и на этом, как и на стихах, я поставил крест. Теперь нет у меня ничего. Значит, пора и впрямь успокоиться и постараться выуживать из жизни те маленькие удовольствия, которые она еще может дать, а на гордых замыслах поставить общий крест»[196].