На языке врага: стихи о войне и мире - Александр Михайлович Кабанов

взрывается великанский

апельсин, разбрызгивая электрический сок,

утираешь лицо от выходки хулиганской,

и оркестр наяривает марш-бросок.

Выбегают униформисты, жонглеры тасуют кольца,

акробаты впрыгивают на батут,

иллюзионист приглашает еще одного добровольца:

«Постойте здесь. Проткните шпагой вот тут…»

Наступает черед танцевать слонам и собакам,

дрессировщик – волосы в перхоти, зевающий лев,

скачут пони, обдавая зрителей аммиаком,

постепенно манеж превращается в хлев.

Шпрехшталмейстер радуется, что полон

зал: эквилибристу негде упасть,

и в конце представленья выходит горбатый клоун,

издевательски ощеривая акулью пасть.

Он ведет себя не смешно и ужасно глупо,

древний голод переполняет его зрачки,

что еще чуть-чуть, и ворвется в зал цирковая труппа —

в трупных пятнах, кромсая публику на куски.

«Времена, когда еще сжигали мосты…»

Времена, когда еще сжигали мосты,

чтоб согреть всех, сбежавших из плена,

и у женщин – были кошачьи хвосты,

у мужчин – четыре руки и четыре члена.

Времена, когда бог основал Соловки,

не скучала царевна Елена —

ведь ее обнимали четыре руки,

и в нее проникали четыре члена.

Помнишь: небо окрасилось в цвет бересты,

и надвинулось море стальное,

грянул ядерный гром и отпали хвосты,

поредело и все остальное.

Прохудились колючие водоросли,

опустели охранные вышки,

только руки из жопы росли и росли,

и строчили доносы и книжки.

«Кефаль автокефальная…»

Кефаль автокефальная,

федеративная —

от моря отлученная:

куда ты скачешь, дивная,

горячая, копченая?

Тебя ловили в заводях,

где лилии под струями,

и увозили в аудях,

избитой поцелуями.

Любовница для мытаря,

живая бутафория:

как бабочка, накрытая —

сковородой Григория.

Холодильник

Ангел Фреон – не знал о своем аресте,

долго хранил нас в сухом и прохладном месте:

там, за высокой стеной, под сенью укропа,

помнишь, как мы плевали на два потопа,

как мы сгорали от похоти и стыда?

Шел ледниковый период, сбивались в стада,

дачные овощи и магазинные фрукты,

из Бессарабского рынка – мясопродукты,

рыба речная впадала в зимнюю спячку

и бутербродное масло вползало в пачку,

лишь пельменеозавры и салопитеки —

окаменевшие приподнимали веки —

поглазеть на этот фарс

и послушать траурный фарш —

есть в исходе что-то от дискотеки.

Ангел Фреон, и у тебя – истекает срок,

так, под фольгой, заплесневел сырок,

но мирозданье —

еще сияет консервной жестью,

да иногда влетает муха с благою вестью

и, через щель в стене —

вползает червяк-пророк.

«Дети с пистолетами одни…»

Дети с пистолетами одни,

листья престарелые горят,

в цокольном вагоне с лошадьми

всадники о смерти говорят.

Будто у нее конъюнктивит,

будто у нее гнедая масть,

вот бывает, лампочка висит,

и мечтает лампочка упасть.

Рыжий полустанок пролистнем,

выпьем чаю и опять уснем

в поезде игрушечном моем,

в поезде игрушечном моем.

«Переводить бумагу на деревья и прикусить листву…»

Переводить бумагу на деревья и прикусить листву:

синхронной тишины языческая школа —

и чем больней, тем ближе к мастерству,

мироточит туннель от дырокола.

Но, обездвижен скрепкою щегол,

и к сердцу моему еще ползет упорно —

похожий на шмеля, обугленный глагол,

из вавилонского сбежавший горна.

В какой словарь отправился халдей,

умеющий тысячекратно —

переводить могилы на людей,

и выводить на солнце пятна?

Всевышний курс у неразменных фраз:

он успевал по букве, по слезинке —

выхватывать из погребальных ваз

младенцев в крематорском поединке.

И я твой пепел сохранил в горсти

и убаюкал, будто в колыбели,

и сохнут весла, чтоб перевести

на коктебельский и о Коктебеле.

«Поначалу апрель извлечен из прорех…»

Поначалу апрель извлечен из прорех,

из пробоин в небесной котельной,

размножения знак, вычитания грех

и сложения крестик нательный.

Зацветет Мать и Матика этой земли:

раз-два-три-без-конца-и-без-края,

и над ней загудят молодые шмели,

оцифрованный вальс опыляя.

Калькулятор весны, расставания клей,

канцелярская синяя птица,

потому что любовь – совокупность нолей,

и в твоем животе – единица.

«Пора открыть осеннюю канистру…»

Пора открыть осеннюю канистру,

и лету объявить переучет,

рояль в кустах съедает пианистку —

и по аллеям музыка течет.

Она течет, темна и нелюдима,

отравленная нежностью на треть,

и мы с тобой вдыхаем запах дыма,

заходим в парк и начинаем тлеть.

Твое молчанье светится молитвой

о городе из воска и сукна,

где мы с тобой, расписанные бритвой,

еще видны в малевиче окна.

«Это люди особой породы…»

Это люди особой породы,

это люди особой судьбы:

на подмостках – сезон Квазимоды,

замурованы крылья в горбы.

Спотыкаясь в невидимых латах

под дождем из одних запятых,

это время, когда бесноватых —

тяжело отличить от святых,

И мутит от церковной попойки,

там, где смешана с кровью кутья,

это время бессмысленной кройки,

и уже не дождаться шитья.

Вдохновенье в неровную строчку

и любовь в шутовских ярлыках —

вот и режут ее по кусочку

и уносят в своих рюкзаках.

Окно