На языке врага: стихи о войне и мире - Александр Михайлович Кабанов

там, где манна небесная – горсть дождевых червяков.

И чего ни коснешься – рукою, рассеянным взглядом,

взбаламученным словом, по-детски не ведая, что

целый мир опрокинется, сгинет, охвачен распадом…

Помолчи, не садись на траву, не испачкай пальто.

«Чадит звезда в стеклянном саксофоне…»

Чадит звезда в стеклянном саксофоне,

изъезжен снег, как будто нотный стан,

косматая Казань, у января на склоне,

зубами клацает: та-та-та-татарстан.

Для нас любовь – количество отверстий,

совокупленье маргинальных лож,

твой силуэт в пальто из грубой шерсти —

на скважину замочную похож,

и полночь – заколоченные двери,

но кто-то там, на светлой стороне,

еще звенит ключами от потери,

та-та-та-та-тоскует обо мне.

Шампанский хлопок, пена из вискозы,

вельветовое лето торопя,

не спрашивай: откуда эти слезы,

смотрел бы и смотрел бы сквозь тебя.

«Мумия винограда – это изюм, изюм…»

Мумия винограда – это изюм, изюм,

эхо у водопада, будто Дюран-Дюран,

мальчик за ноутбуком весь преисполнен «Doom»,

ну, а Господь, по слухам, не выполняет план.

Прямо из секонд-хенда вваливается год,

вот и любовь – аренда, птичьи мои права,

прапорщик бородатый вспомнился анекдот,

лезвие бреет дважды – это «Нева-Нева».

Старый почтовый ящик, соросовский ленд-лиз

для мертвецов входящих и исходящих из

снежного полумрака этих ночных минут,

Что ты глядишь, собака? Трафик тебя зовут.

«Как поет фонтан сквозь терновник зноя…»

Как поет фонтан сквозь терновник зноя:

(пенье + терновник = терпенье)

вот и ты, учись ремеслу изгоя —

по оттенкам складывать оперенье,

вырезать гудение из лазури,

чтоб услышать зрение потайное —

это бьется шершень в тигровой шкуре

о стекло-стекло (угадал – двойное),

и вершат ночные свои обряды,

примеряя траурные обновки:

совки, цинтии, шелкопряды,

листовертки (а где огнёвки?).

и янтарным запахом канифоли,

изнутри окутаны все детали —

это словом-оловом-поневоле

нам с тобой бессмертие припаяли.

«Всех суффиксов лишена, цветет на костях природа…»

Всех суффиксов лишена, цветет на костях природа,

и только лишь тишина не требует перевода,

добро получить – свое, трофейное зло – не надо,

проглатываешь ее, как будто смолу из яда.

Восходит уроборос, чумная звезда-обида,

проснется строитель грез, читающий Майна Рида,

и сразу поймете вы, тоскуя в краю скалистом,

что всадник без головы – был геем и пацифистом.

Шериф его называл безбашенным сердцеедом,

восходит другой овал и третий восходит следом,

он бил себя по щекам перчаткою, для примера,

втолковывал мужикам о позе «миссионера».

«Прости меня: я – однолюб, как мексиканский ледоруб…»

Прости меня: я – однолюб, как мексиканский ледоруб,

которым Троцкого убили, ведь Троцкий был еврей-инкуб,

прости за твой коктейльный лед, когда надменные тевтоны,

от страха сжав свои батоны, под Чудским озером легли,

ох, если б мы понять могли, накрытые одной жаровней:

на свете нет меня виновней, на свете нет меня виновней,

меня расплавили, сожгли, исчислили на килотонны.

За то, что этот день не прожит, как левантийское кино,

мою любовь прочтут, размножат, свезут на рынок в Люблино

китайцы – дети Поднебесной, крышующие мелкий сбыт,

о чем молчит сверчок над бездной, когда его шесток – забыт?

«Комары на Байкале – размером с цыпленка…»

моим иркутским друзьям

Комары на Байкале – размером с цыпленка —

богомола ведут под уздцы,

а затем, прорывают защитную пленку,

засыпай, успокойся, не сцы.

Что им пьяная кровь да унылое тело:

пусть гудят над тобой, тяжелы —

от байкальской воды, от поддельной нутеллы,

от просроченной адской смолы.

Косоглазая бабочка выхватит плейер —

из твоей полусонной руки,

и взлетает, раскрыв императорский веер —

вот такие у нас мотыльки.

Разрыдается омуль над свергнутым язем,

свистнет хариус в два плавника:

водку пьянствуем, курим траву, безобразим?

лезут черти из черновика.

А за ними выходит Илья Носферату —

каторжанин, шаман, содомит,

он массирует сердце, как будто простату,

и в простуженный бубен бубнит.

Твой Байкал – черновик о погибшем поэте,

ну, а как тут с любовью к врагу:

от любви, как известно, рождаются йети —

но и эти – сбегают в тайгу.

Кусто неопалимый

Затонувшие яхты проводят свои регаты:

это что-то вроде любви, где один – не воин,

и мурены, жмурясь, выглядывают из пробоин —

любопытные, как сурикаты.

От медовых медуз не ослепни, моя дурында,

собирает команда свои черепа и кости,

прикусив язык, опять захлебнулась рында,

это мысли о холокосте и лоукосте.

Чуть сверкнув, опустилась на черное дно монета —

мы едва успели прочесть название судна:

побеждает «Гёте»! – воскликнул я безрассудно,

ну а ты возразила: всегда побеждает «Гетто».

Все мы вышли с шипением из одного баллона:

газообразные люди, влюбленные в танго,

и теперь нас вдыхают от А и до Б «Циклона»,

на подводной регате, узники без акваланга.

«В лепрозории – солнце, проказник уснул…»

В лепрозории – солнце, проказник уснул,

санитаром – под белые руки – внесен,

и блестит, словно масло, подсолнечный гул —

осторожно, по капле, добавленный в сон.