Голомяное пламя - Дмитрий Новиков

Свадебку вашу хорошо сыграли, всё по дедовским обычаям. Рукобитье и пр.

А как ты радовался, когда Аннушка у вас родилась! Первый раз тебе показали, ты и замер весь, дохнуть не смел. Дали сверток одеяльный, а как держать – ты и не знал. Неловко взял, осторожно, драгоценность свою хрупкую, мягкую, беззащитную. Жонка гордая на полатях лежала, сильная. «Чего трусишься, – говорит, – посмотри на девку свою». Ты уж и не знал, как одеялка край отогнуть, что конверт тот закрывало, в котором письмо Божье вам и всем, весточка благая. Потом изловчился одной рукой к себе прижать потихонечку, другой – приоткрыл норку, затаившись весь. А оттуда на тебя два глаза голубых огромных внимательно глянули так, что захолонуло всё внутри, и в груди защемило, в глазах защипало – свое, родное существо на тебя доверчиво глядело, преданное тебе в заботу и владение. Не удержался ты, носом шмыгнул от полных чувств, так жена насмешничать – чего разнюнился, герой, сам делал, сам получай. Думай теперь, как кормить нас будешь, двое теперь нас у тебя.

А чего кормить – со дня на день обещал тебе институт научный за книги твои заплатить. Понравилось им сильно. Уж и хвалили, нахваливали. Мы теперь вас, Иван Матвеевич, на должность возьмем как сотрудника, на оплату постоянную. Вот новые времена! Крестьянин, помор – да сотрудником института станет. Гордо у тебя плечи расправлялись, как думал это, с дочкою возясь да подращивая. Она смышленая такая была, вся в тебя, да в мамку свою – красавица. Нарадоваться оба-двое на нее не могли. И здоровенькая была, и бойкая, и ласковая. Русские дети – они лучшие в мире, их люби – не перелюбишь, не наколышешься, дролечки таки.

Институт твой немного подводил, всё тянул да тянул с оплатою. Да ты верил всё, ждал, подрабатывал где мог, а сам писать да собирать язык родимый не переставал. Туговатенько жили, да с надеждою. Так год прошел-пролетел в счастии. Другой миновал. Пришли за тобой, когда дочке только три исполнилось…

Хорошо, отца твоего к тому времени море взяло – не вернулся он с последнего зимования. Горевали вы сильно о нем, а хорошо потом оказалось – не вынес бы он такого, не отдал бы тебя, против силы бы пошел безнадеянно. Трое их было, на лошадях. Три всадника. В кожанах черных, из чертовой кожи. Вошли, не стучась, как хозяева. Матушка твоя мне потом сказывала – ты болел тогда, лежал, снега ногами намесивши по деревням окрестным. Подняли с постели тебя, всего мокрого, как из моря вынырнувшего, дышащего тяжело. Пока в записях твоих копались небрежно, молчали мать твоя да жена. Потом закончили, старшая спросила – что за вина у сына. «Антисоветская агитация, – говорят. – Не интересуется он у тебя, старуха, новой жизнью, всё по старым словам шурудит. Неспроста это, вот в институте научном том целая банда вредителей схоронилась. А он у тебя, старуха, тоже с ними в связи. Краеведы, мать их».

В это время Аннушка в комнату забежала, на колени тебе забралась. Сидела мышонышем испуганным, только сердечко колотилось, аж чувствовал ты. «Папка, с кем я теперь буду жить?» – у тебя спросила тихонечко. «С мамкой, дролечка моя», – ты ответил. Повели тебя трое черных, брат, а взади трое белых стояли молча, глядели. Не кричали, не голосили, поморкам на чужих не пристало.

Жонку твою через полгода забрали.

Ино чюдо преподобнаго бывшаго

Нѣцыи мужии, купцы града Каргополя, имя единому Иаковъ, порекломъ Посновъ, другому же имя Евфимий Болнищевъ, повѣдаша, сице рече. Идущим намъ на лодии весною от Онежскаго устья в куплю. И егда пробѣжавшимъ Соловецкой островъ и бывшим на болшемъ море, и наехаша ледове много, и обыдоша лодью нашу оттовсюду лду, яко ни протиснутися могущим намъ сквозе ниха. И ледовомъ идущим на лодью и погубити насъ хотящимъ, и много нам трудившимся и ничто же намъ успѣвшим, всѣмъ живота своего отчаявшимся. Преждереченному же оному мужу Евфимию стоящу в кормѣ и опершуся о палубы, от великия печали воздремавшу. Абие явися ему на лодии старецъ, вопрошая бо: «Далече ли путь вашъ, братие?» Он же глагола: «Идемъ в Поморие торговати, и нынѣ ледомъ насъ затерло и вси погибнути хощемъ». Старцу же рекшу: «Не скорби, брате, но поедите вы в Кереть и Богъ дастъ вамъ пусть чисть». Сам же иде на носъ и начат лды роспихивати.

Евфимию же возбнувшуся и не видѣ никого же, токмо дружину свою сущую с ними на лодьи. И нача имъ повѣдати, еже видѣ во снѣ. И внезапу бысть яко дорога сквозь льда. Они же возрадовашася. И начаша присно ятися пути, и абие повѣявшу вѣтру поносному и выехаша на море ничем же вредими. И приидоша в Кѣреть и повѣдаша имъ в слухъ живущим ту явление святаго Варлаама, како их Богъ избавил от тоя погибели молитвами его. И того ради чудесе мужъ той Евфимий содѣла над гробомъ преподобнаго часовню, оттолѣ вѣру держа ко святому велию.

По мне, так в жизни лучше ничего нет, чем идти по Белому морю вдоль берега на байдарке в хорошую погоду. Красота кругом пограничная, до умопомешательства могущая довести, если духом слаб. Поэтому и трудна дорога сюда – чтобы любой мог окрепнуть, пока добирается. Но уж если встал на воду, пошел – ничего не бойся. Смотри внимательно за небом, за ветром, за тучами, а так – распахни пошире душу и любуйся, впитывай, пропитывайся благодатью здешних мест – тебе запаса этого потом на годы серой жизни хватит. Берега здесь скалистые, красного гранита, – это если к северу, к Чупе да Керети ближе. На юг же пойдешь, всё меньше открытого камня, всё ниже берег, только изредка среди болотины раскинется гладкое щелье или лоб крутой упрямо набычится. Но и там, и здесь два цвета главенствуют побережных – красный и зеленый. Не яркие, а такие насыщенные, плотные, вроде бы приглушенные слегка, а сильные, напрямую в душу проникающие, глазам покой дающие. Море же, если островами закрыто, – будто река широкая, медленная, неподвижная, течет себе вдаль бескончаемо, бесповоротно. Если острова далекие – висят они в воздухе, с облаками сливаясь, красоту свою в легкости подтверждая. Дунь, кажется, и понесутся прочь веселой гурьбой. Но уж если голомя открылось – тут праздник душе. Не знаю, не могу понять – почему открытая голубая гладь эта так возбуждает все лучшие чувства в человеке. Тут тебе и радость свободы, и печаль за не могущих с тобой эту радость разделить, и мужество какое-то изначальное, когда лишь на Бога надежда да на свое неплошание. И сила в тебе просыпается неземная, водная такая сила, когда каждым гребком ты лодку свою посылаешь на десять метров вперед, и лишь спина твоя ловит стремительный этот бросок, и напрягается вовремя, чтобы равновесие держать, а руки – те не знают ни удержу, ни предела. И сладость воздуха для легких твоих, которые только тут легкими становятся, а до того везде – тяжелыми, натужными были. И слух твой морскому плеску радуется, да не один плеск волн, тут и прибоя шум на пляжах чёбруйных[30], когда он круглые камни катает взад-наперед, и чаечки маленькие покрикивают пронзительно и властно, и леса шум шуршащий доносится порой. Глазам вдруг станет больно – то блеснет на солнце ослепительным снежным рафинадом величавая белуха, раз, другой, третий, и страх окатит тебя – большая она, больше лодки твоей вдвойне, и уговариваешь себя – да мирная она, мирная. А как описать чувство пяток, бедер, ягодиц твоих, которые, к тонкой резине прилепившись, всю бездонную морскую жизнь под собой чувствуют, все ее колебания тайные и движения, и ты через пятки твои связан напрочь с живой водой этой, ты привязан, пришпилен, приткнут к ней наотмашь, и не деться никуда, ты часть ее, и спокойствие, мудрость ее входит в тебя через пятки. А чувство братства, любви ко всем гребущим, навстречу ли тебе, вдогон ли, – ты машешь им рукой и улыбаешься так широко, что сводит скулы, и видишь далекое сверкание ответных улыбок. Сказал так и подумал вдруг, что белухи белый бок – улыбка та же моря мореходам.

Какие еще есть чувства в человеке, подскажите мне, и я в мельчайших миллиметрах опишу их сладостность на Белом море. Обоняние – запах свежести морской, рыбы морской, солнца морского. У солнца есть запах, когда оно слепящими бликами пляшет на мелкой ряби. Запах этот – шипящий, газированный, веселый. Нос чешется от него, желает горечи водочной рот. Обаяние – ты обаятельный гребун, и друзья твои обаятельные, и вы любите друг друга за ловкость вашу и слитность, и неразрывность с морем, которое тоже так сильно любит, что нужно постоянно об этом помнить – чтоб ласкою не захлестнуло окончательно. «Мористее, мористее держи!» – это носовой друг твой кричит, и вовремя – в скулу ударила волна, в избытке чувств ты вдруг отвлекся и утратил качки ритм. «К берегу правь», – это он же, увидевший вход в бухту, усталый сладостно и предвкушающий еду. И ты тоже вдруг чувствуешь всё тело свое тяжелое, всю неподъемную плоть – и снова понимаешь, что получил еще одно памятное, навсюжизненное чудо – морскую усталость.

2005, урочище Кювиканда