Голомяное пламя - Дмитрий Новиков

Вот и в этот раз он увидел уже, что брат что-то тащит на своем берегу. Что-то небольшое. Но всё равно азарт быстро разогнал кровь, выветрил из нее остатки алкоголя. Гриша, поспешая, тоже наладил спиннинг и первый раз бросил поперек небольшой бухточки, заросшей мелкой осокой. Бросил пока без особой надежды – заранее себя убеждал, что в три часа ночи никого они не поймают. Так, разомнутся с палками, помашут. Второй раз он бросил прямо в озеро. Взяло на третий…

Он ни опомниться не успел, ни подумать чего. Руки всё сделали сами. Лишь увидел тугую дугу на воде, леса заверещала, спиннинг согнулся – и на берегу плясала зубастая красавица. Гриша успел схватить ее, танцующую страстно, руками, быстро сломал спину. И сел на кочку отдышаться. Всё произошло в мгновение ока. Вот он сидит, вот она лежит. И на душе вдруг вспыхнуло безудержное, яркое счастье. Возможно, это пришел адреналин. Возможно – наконец-то полной грудью вдохнул воздушного, местного, трезвящего и чистого дурмана.

Он посидел немного, вырезал гибкий ивовый прут с рогатинкой на конце, продел его сквозь щучьи жабры и пошел потихоньку дальше, рукою безбоязненно прут у самой пасти взяв. Хвост щуки послушно волочился по траве.

Гриша остановился у следующего заливчика. Положил добытую красавицу подальше, чтоб не мешала, если что. Сам-то не верил в повторение удачи, слишком много счастья не бывает сразу, бесплатно. Кинул блесну поперек заливчика. Потом прямо в озеро. Взяло на третий раз…

Всё повторилось с точностью до секунды, до доли градуса разворота его на месте, до малейшего грамма усилия рук. Тугая дуга на воде, рывок, короткая, изгибчивая саломеина пляска на траве, ее голова в его руках, хруст позвонков, свобода смерти. Счастье обладания. Перекур.

Хорошо, что он уже три года не курил, – ушла бы пачка, запахло бы кругом. Руки успокоились сами. Посидев пять минут, он пошел дальше. Сзади весомо волочились по земле две водных фурии, опасных, но чудесных. Добытых, отдавшихся телом, но духом ускользнувших.

Он дошел до следующего заливчика. Опять присел на кочку передышать. Заметил, как с того берега за ним внимательно наблюдает брат. Как-то даже завистливо немного. «Небось всё видел», – подумал отвлеченно, а сам опять внимательно закинул спиннинг.

На этот раз взяло сразу, с первого заброса. Взяло зло и нервно, он тоже заторопился, засуетился, где-то потерял выверенность движений и спокойствие души. Может, зажадничал, захотел сразу много. Может, устал поводок. Но щука оторвала блесну и ушла.

Обидчиво он привязал новый поводок, нацепил блесну побольше. Надежды, правда, не было никакой – с раздираемой от боли пастью водная тварь наверняка уже спряталась под корягу и будет долго теперь лежать, выгнаивая изо рта железный плод своей жадности.

Так странно, и так всегда. Он плохо знал щук. Он плохо знал именно эту, самую злую из всех когда-либо виденных. На втором забросе она взяла опять. Кто-то когда-то ему рассказывал, что если одна щука сорвалась, на смену ей приходит другая. Ложь и глупости – он увидел, когда подтащил ее к самому берегу и пасть ее показалась из воды, – увидел свою же ярко-зеленую, упущенную только что блесну. Гриша не успел удивиться, не успел ничего подумать, руки сами дернулись, пытаясь махом расправиться со злючкой, – и леса опять ослабла. Он медленно крутил катушку, думая, что утерял вторую блесну. Когда пришел конец лесы, он не поверил глазам – на новой блесне весела прежняя, вырванная, отобранная у богатой зубами пасти.

Третий раз закинул он спиннинг. Не брало два заброса. Она отдыхала. На третий взяла снова. Он уже не сомневался, что та самая. Будь она побольше, а он поменьше, – засомневался бы, на кого идет охота. А так нет. Так – перегоревший, снова разгоревшийся, тяжелый, сладостный, упрямый азарт. Уже не было сомнений. Уже не могло быть ошибок. Он боролся с ней, она боролась с ним. Силы были неравны, но она восполняла всё своей злостью. Она надеялась – вдруг он оступится, упадет, забарахтается, поплывет, утонет. Он упрямо тянул. Свеча, вторая, третья. «Уйдет, опять ведь уйдет, с-сучка!» – тряслись руки и душа. Наконец она на берегу. Не слишком сильно сопротивлялась. Устала, выборолась вся. Он победил и сел рядом с нею, с жалостью рассматривая ее. В пылу родилась быстрая любовь. Издалека, путаясь в болотниках, бежал брат со связкой окушков на кукане – «Дай мне, дай мне!»

Пока тащили рыбу к лагерю, пришла усталость. Тяжело задышалось, да и ноша в руке была нелегкой. Три сестрицы, одинаковы во всём, кроме норова, у последней он совсем злобный был. Да еще небольшая щучка пристроилась – брату напоследок озеро тоже дало, чтоб не расстраивался. Да связка окушков небольших – его же законная добыча. Так и шли с передыхами, далеко урыбалили. А когда добрались до палатки, Коля Елисеев из нее выбирался как раз, заспанный, не помнящий ничего вчерашнего.

– Елисеев, помнишь, кричал всю дорогу – «как я рыбу люблю, как чистить ее люблю!» Держи теперь, чисти. – А тот и возражать не стал, радостно заулыбался в ответ.

Вот за это Гриша друга своего и любил – за доброту и отзывчивость. И всегда он правильно всё понимал, справедливо. С братом могли поцапаться, а с Колькой – никогда.

Время меж тем восемь часов оказалось. Пять часов прошастали. Как прошли, куда делись – неизвестно. В голове только, в памяти, в теле жили три вспышки, три момента радостных, три сестрицы на кукане.

Выпили с братом радостно и быстро, по банке тушенки съели – и спать, на полных законных основаниях. Добытчики.

Через два часа Гриша проснулся от ощущения счастья. Солнце ласково грело лицо сквозь ветровое стекло, на котором сидел довольный, пунцовый от выпитой крови комар. Было тихо. Гриша полежал еще немного, просыпаясь, затем посмотрел в сторону. Около костра беззвучно метался Елисеев. На огне у него стоял котелок с постным маслом. Он быстро хватал розовые в утреннем солнце куски рыбы, обваливал в манке и бросал в котел. Через две минуты, дергаясь и уклоняясь от языков огня, выхватывал готовую рыбу на котелковую крышку, потом быстро закидывал новую порцию. Было смешно смотреть за его суматошными, дергаными прыжками. Зато он везде успевал, и гора жареной рыбы росла. Гриша открыл дверь машины, и тут в нос ударил запах. Так может пахнуть только свежепойманная, два часа назад плававшая в родной воде рыба, теперь томящаяся в кипящем масле! Он сразу окончательно проснулся. Сразу поспешил к огню. И с тайным любованием увидел, как из палатки, расцветкой похожей на окружающие мшистые камни, торопливо вылезает влекомый всё тем же запахом брат. Пока он торопливо путался в палаточном пологе, Гриша уже нетерпеливо переминался у котелка. Елисеев, уже соскучившись, радовался их одновременному появлению и накладывал в миски куски горячей, льющей жир рыбы. Гриша, обжигаясь, с жадностью дикого зверя накинулся на еду. Ах, как она была вкусна! Ломкой ледышкой на ладони – таяла она во рту. Тонкие пласты рыбного мяса сами отслаивались от костей и, успевая белым цветочным лепестком блеснуть на солнце, исчезали навсегда в ненасытном чреве. Ноздри дрожали, вожделея запахом, за языком нужно было следить – мог быть прикушен. Губы улыбались – от вкусноты, запаха, окружающего мира, дружбы. Куда девалась вся ночная тьма и обида, кипение темных страстей. Всё ушло, пролилось на землю и впиталось без остатка. Гриша вдруг почувствовал себя чистым и добрым, каким давно не мог себя считать. Белое море за одну ночь вылечило, вымучило, очередной раз спасло, еще невидимое, уже своим недалеким присутствием и обещанием себя. Слезы выступили на глазах внезапно, наверное, слишком горячим оказался новый кусок.

– Парни, парни, стойте, – суетился рядом Коля. Вчера, слегка напрягший всех своим буйным безумием, он чувствовал себя слегка виноватым. Не сильно – он знал, что всё уже хорошо, что море из него тоже вытянуло душевную грязь. Слегка виноватым, поэтому быстро разводил в большой кружке медицинский спирт. – Парни, утренняя зарядка. По небольшой. Чтобы дойти до моря.

Гриша первым взял кружку из дружеских рук, приготовился, насторожился, хлебнул. Через глотку и пищевод по всему телу, ко всем внутренним и внешним органам хлынула, всё затопляя, отвратительная, горькая, душистая, вкусная волна. Как он ни крепился, но невольно, подсознательно, крупно передернулся всем телом, зажмурился до слез, напряженно крякнул.

– Так, утренняя гимнастика сделана, проработаны все группы мышц. К оружию, друзья, – вещал радостный и прощенный Коля.

Сил вдруг случилось столько в теле, столько отваги и радости в душе, что они все втроем вдруг поняли – дойдут и пройдут всё. Тело созрело для подвига, душа – для прыжка и долгого парения в небе.

И пошло-поехало. Лагерь за пять минут собрали, лужу вчерашнюю непроходимую еще раз прошагали взад-вперед. Гриша сел в машину, завел ее, включил всё что возможно – полный привод, пониженную передачу, блокировку дифа – и медленно, на второй скоростушечке, пошел вперед. С горочки слегка разогнался, притормаживая, и уже въехав в болотину, упруго, внатяг, дал небольшого газа. Секунды вдруг стали тянучими и густыми. Машина не ревела, а угрюмо, по-рабочему, по-звериному ворчала и шла, шла вперед. Воды было по двери, но Гриша нисколько не сомневался сейчас ни в себе, ни в ней. Словно крейсер рассекала она желтую глинистую воду, и за кормой расходились могучие волны. Наконец, не проскользнув ни разу, не усомнившись, не дрогнув, она легким радостным прыжком взлетела на пригорок после лужи и остановилась там, довольно урча.