Кементарийская орбита - Дмитрий Леоненко

– Какая красота, – тихо прошептала Энн.

Высоко над нами быстро вращалась длинная ферма ТОКа. Звезды неслись рядом с ней в стремительном хороводе – бесчисленные и ослепительно яркие, ярче даже, чем на земной орбите. Ближе к корме описывало пылающую окружность на черной мгле небес Солнце.

А над нами, выныривая из-за бортов модуля, попеременно проносились два огромных полумесяца. Поменьше – светло-серебряный, сосредоточив на нем взгляд, можно было разглядеть неподалеку крохотный рассыпчатый огонек Лагранжа. И побольше – светло-голубой, с белыми пятнышками облаков и тенями континентов, окруженный сотнями огоньков космических кораблей и короткопериодических спутников.

– Сакраменто в ночи.

– А Тюмени не видно, – откликнулся я. – Только Взлетный, – нашел взглядом на краю земного полумесяца краешек Южной Америки и андские плато. – Жаль.

– Тюмень? Мне казалось, ты говорил про Ха-ба-ровск, – старательно выговорила русское название Ланцея.

– В Хабар перебралась моя семья после Арбитража, – пояснил я. – А у тебя кто-то остался в Калитексе? – и тут же понял, что задал ненужный вопрос. Ланцея молчала, глядя в космос.

– Извини, – пробормотал я.

– Не за что, – безразлично сказала она. – Я все равно рада, что мы видим Землю.

– Да, – согласился я. – До Лагранжа еще два дня пути, а там…

– А до конца выхода?

Я бросил взгляд на айдим.

– Двенадцать минут, если радиационная обстановка не ухудшится.

– Вот как? Тогда нам надо поторопиться.

– В каком смысле? – переспросил я, переводя взгляд на Ланцею. Присвистнул.

– Даже не знаю, что прекрасней – Космос или ты. Но… нас не услышат на борту?

– Сквозь пять сантиметров композита? – обнаженная Ланцея скользнула ближе. – У нас не будет удобного случая вплоть до Кементари. На ближайшие пятьсот лет. Кроме того, я вот никогда раньше не занималась любовью на волосок от вакуума. Хочешь упустить случай?

– Нет, – я привлек ее к себе. Закрыл глаза. Звезды кружились, вспыхивали и гасли даже под сомкнутыми веками. Космос покачивал нас на ладонях. Волосы Ланцеи падали мне на плечи.

К черту все опасности перелета. К черту все опасности Кементари. К черту расставание с родиной.

Пока у меня есть она – мне не важно, на какой я планете.

Как ни жаль, а крупнейшую станцию обитаемого космоса, центральный узел грузопотока Земля – Луна и главный космический порт Орбитали я толком и не рассмотрел.

Перегрузка совершалась в большой спешке. ТОК сблизился с Лагранжем в середине ночной смены, нас подняли по маневровой тревоге. Корабельная сеть вывела изображение Лагранжа на айдимы, но качество было прескверным – только и удалось разобрать, что лепестки солнечных панелей, обручи жилых ободов и бесчисленные фермы станции, к которой стыковался «Добровольский». Станции на соседних гало-орбитах разглядеть не удалось и подавно.

Модуль несколько раз тряхнуло – сперва корректировкой курса и маневрами сближения со станцией, затем при перестыковке от ТОК-31 к «Добровольскому». Мы оставались пристегнутыми к панелям, пока тяжелый внутрисистемник отделялся от станции и маневрировал, выходя из скопления. Затем «Добровольский» сориентировался в пространстве, и его дюзы выплюнули поток перегретого водорода. Тяга прижала нас к панелям.

«Добровольский» был потяжелей малого ТОКа, обладал более мощными маневровыми двигателями и гироскопическими системами ориентации. Так что на сей раз при разгоне нас не стали ограничивать в перемещении, хотя и дали сигнал маневровой тревоги, когда через шесть часов корабль перешел в свободное падение и закрутил обитаемые отсеки.

И вновь потянулась долгая цепочка дневных и ночных смен, разбавляемая инъекциями криоагентов и болтовней с соседними пассажирскими модулями, медосмотрами бдительного Керна и приемами пищи. В обзорный купол нас пускать перестали – уровень солнечной активности возрос, да и штатный распорядок допускал только одно посещение купола на человека. «Добровольский» падал вдогонку «Семени», Лагранж растаял за кормой, Земля и Луна превратились в две яркие звезды на видеоэкранах.

Чтобы скрасить ожидание, Лазарев принялся экзаменовать нас на знание изученного материала, насколько мог без доступа к полю, с помощью хранящихся на айдимах баз данных. Ланцея и прочие гости группы занимались тем же, насколько было возможно, по корабельной сети «Добровольского». Это и впрямь помогало развеять скуку, которой через пару недель обернулась экзотика космического путешествия.

Ну, к тесноте, духоте (как ни хороша была СЖО корабля, а в модуле стоял не слишком приятный запашок, невзирая на все воздушные фильтры) и постоянной экономии воды нам было не привыкать. И, в отличие от лагеря, здесь мы проводили время в хорошей компании. Мы с Крапивником перекинулись парой бесед с Шагановой и Корчмарем, снова поднявшимся в ранге до мастерского уровня, связались с Библусом.

Чтобы скоротать время, Ланцея взялась за изучение русского, я, в свою очередь, принялся практиковать японский – с Корнером и испанский – с Дофией. Английский и так был у меня неплохо прокачан за последние три года. Вскоре особой надобности в переводчиках айдимов у нас не стало – группа перешла на дикую мешанину из четырех языков. Мэри, супруга Элгария из хозяйственной секции, полушутя заметила, что этот невообразимый суржик в далеком будущем доставит немало проблем лингвистам, которые будут ломать голову над корнями пракементарийского наречия.

Так или иначе, атмосфера на борту царила приподнятая.

Хотя, хотя… После слов Ланцеи я начал повнимательнее присматриваться к товарищам. Против воли подмечая преувеличенную сдержанность Крапивника, изредка натужное остроумие Геккона, отстраненность Мэо, нервно тискающие поручень руки Рыжей… Ожидание было радостным – но с малой толикой истеричности.

Энн тоже сделалась молчалива в последние дни свободного полета. Все больше времени проводила в спальной панели или часами работала с корабельной сетью. На попытки развлечь ее Ланцея машинально отмахивалась, и я оставил их. В набитом колонами модуле не было особой возможности для разговора по душам.

А затем «Добровольский» остановил вращение модулей, произвел новую серию ориентационных маневров и выдал долгий (но меньший, чем при разгоне) тормозящий импульс. А на экранах крохотная светлая иголочка выросла и превратилась в ветвистую металлическую конструкцию.

«Добровольский» еще не завершил торможение, от «Семени» нас отделяли тысячи километров – а оно уже висело за кормой корабля, словно сверкающий сталью росчерк. В пустоте тяжело оценить расстояние, и «Семя» казалось по сравнению с внутрисистемным кораблем крохотной ниточкой – если не знать, что оно в семьдесят раз превышает в размерах «Добровольский».

Космические корабли, как правило, похожи друг на друга. «Добровольский», «Хасбэнд» и «Комаров» отличаются лишь размерами осевой фермы и количеством модулей и топливных баков, которые могут присоединить к своим узлам подвеса. В остальном конструкция межпланетного корабля кардинально не меняется – реактор с камерой сгорания на одном конце корпусной фермы, радиаторы и хранилища топлива с реактивной массой посредине, грузовые, приборные и обитаемые модули на другом.

«Звездное семя» походило на висящую в пустоте связку шаров. Издалека. Или на гигантский сорокакилометровый цветок, если смотреть на него вблизи.

Ажурно-решетчатые трубы двигателей первой ступени – через каждую из труб «Добровольский» мог бы пройти, не задев радиаторами колец двигателя. От них отходили вспомогательные радиаторные панели, и вся конструкция отдаленно напоминало корни огромного стального растения. Двигатели примыкали к округлой металлической громаде центрального двигательного узла, вмещающего инициирующий реактор, распределители хладагента, системы подачи топлива, блок контроля реакции, первый лазерный пояс, кормовые двигатели ориентации и кучу других жизненно важных систем. От него на три десятка километров уходил осевой киль «Семени», казавшийся в пустоте ажурной металлической ниточкой. К этой «ниточке», на деле – сверхпрочной металлической ферме, крепились десятки ярко блестящих сфер – в одну такую мог бы поместиться средней величины хаб. Заправленные сжиженными газами, топливные баки составляли девяносто девять процентов массы «Семени». Цепочка баков прерывалась раскинутыми в пустоте колоссальной величины изломанными крыльями – главными радиаторными панелями, увеличенными до такой степени, до какой только позволяли требования к прочности конструкции и термодинамике радиаторов. Невидимые с такого расстояния, углетрубные ванты соединяли гигантские радиаторы с корпусом в районе парусного модуля и второго ориентационного пояса, за которым начинались грузовые отсеки – крохотное вздутие на металлическом стебле. Вмещающее запасы для десяти тысяч колонистов.