Просто жизнь - Алексей Ельянов

Поднялись во второй этаж, на хоры. Там, в глубине — библиотека. Старинные пергаменты, евангелия, книги о географии, о военном деле, о нравственных правилах жизни того времени. Монахи пользовались особой письменностью, — рисунками и каракулями, чтобы оставить на стенах свои автографы и ругательные слова. Вот уж воистину — «неистребимы грехи наши, господи».

Петр тоже не удержался от соблазна оказаться «бессмертным» вместе с Софийским собором. Склонился над книгой отзывов, посочинял в уме, написал: «В Новгороде невольно думаешь о долгой жизни людей и малой жизни человека, но такой жизни, без которой не передавались бы из поколения в поколение красота и величие лучших человеческих возможностей. Обещаем жить так до самой кончины. Анюта и Петр Ивановы».

В музее, в зале раскопок увидели письма на бересте четырнадцатого века. Петр запомнил некоторые тексты с первого взгляда, их четкий лаконичный язык врезался в память. «Поклон от Семена невестке моей. Если ты не вспомнишь сама, то имей в виду, что солод у тебя ржаной есть, лежит в подклети. Возьми солоду горсть, а муки сколько нужно. Да когда будешь печь, лишнего не расходуй, чтобы потом не оставалось. А мяса возьми в сеннике. И еще насчет Игната: ты ему рубль-то все-таки дай».

Новгородцы многие были грамотны, иначе нельзя при торговле, какую они вели со всем миром. Купцы разговаривали на многих иностранных языках. А вот еще записочка. Пятнадцатый век. Коротко, наотмашь: «Господину своему Юрьевичу крестьяне твои Чернышане челом бьют, те, что ты отдал деревеньку Климу Опарину. А мы его не хотим. Не соседний он человек. Своевольно поступает».

И сразу полетел над Новгородом во все стороны гул вечевого колокола… «Не хотим! Не хотим! Своевольно поступает!»

Анюта повела Петра в следующий зал, где выставлялось старинное оружие, серебряные и медные чаши, чеканные изделия, ковка, литье.

— Ой, смотри, досюльная посуда! — воскликнула Анюта, впервые за эти дни употребив словцо своих гридинских мест. И удивление ее, тепло были такими нежными и домашними, что Петр понял: она радуется, и тоскует, и скрывает свою печаль о доме.

— Это охранная иконка. Ее носили на теле, брали в битвы. Когда-то это литье было распространено по всей Новгородчине, а теперь большая редкость. Здесь, в музее, да у твоих мамы и папы, — улыбнулся Петр, обнял жену.

Анюта отстранилась:

— Тут люди…

В музее висели две редкие работы художника Ге. Одно полотно — Петр и Алексей. Другое — Екатерина у гроба Елизаветы. По воспоминаниям Позье, главного ювелира обеих императриц, Екатерина сама позаботилась о пышности похорон своей предшественницы. Это очень понравилось тогда придворным. Этот момент и отобразил художник.

Ге нарисовал молодую Екатерину красивой, пухлощекой. Немка. Хитрая, умная, надменная европейка. Она оседлала Россию, и не терпится ей помчаться вскачь с праздничными победными штандартами над головой, под восторженные крики красивых гвардейцев.

Петр увидел и работу Робертсона — портрет Юсуповой. Та самая Ирэн Юсупова, которая славилась своей красотой, оказавшейся роковой приманкой для Распутина. И в самом деле что-то неземное было в лице Ирэн, в ее длинных ресницах, в печальных и нежных глазах. Святое и женственное виделось во всем ее облике. На тонких плечах бледно-голубой шелк, ум в глазах, и беззащитность, и трепетность, как в глазах лани.

Поразили Петра скульптуры Антокольского. Вот благородный, умный барон Штиглиц, покровитель искусства. Со всей реалистической отчетливостью был обработан белый мрамор. И в бронзе — аскетический, злобный, лукавый Иван Грозный, царь, разгромивший и унизивший Новгород из-за болезненной своей подозрительности. Всюду ему мерещилась измена. Иоанн велел топтать, топить в реке, жечь, пытать насмерть, вешать тысячи новгородцев только за то, что они, желая сохранить хотя бы остатки своей воли, будто бы пробовали найти поддержку в Литве.

Не о смерти, о жизни хотелось думать, не о кознях и казнях. Хотелось любить, верить, надеяться, восхищаться, — душа народа доверчива, как вон у мальчика Фекти, каким изобразил его Петров-Водкин. Полотно было небольшим, что-то около одного метра на полтора. Посредине рыжая голова, лицо — простодушное, доброе, открытое, деревенское. А вокруг — зелень, зелень, волны зелени до самого горизонта; кустарник, поля, рыжая избенка невдалеке от рыжей дороги. Но главное-то, самое главное на всем этом зеленом фоне, в этом зеленом мире, на этой зеленой щедрой и простецкой планете — мальчик Фектя. Там, в его грустном и доверчивом лице виден мир его детства, зеленый и рыжий мир, который ясен, простодушен и щедр, как сама Фектина душа. «Но что я, — думал Петр, — уже есть в зрачках Фекти вопрос и тревога: а может быть, завтра будет все по-другому? Да, Фектя, может быть. Это говорю тебе я, случайный приезжий, Петр, сын Иванов. Но верь! Верь в добро, в справедливость, особенно верь в любовь».

Петр долго стоял перед картиной, — он увидел и свое детство, вспомнил девчонок и мальчишек, тех «трех богатырей», подумал о трагическом начале жизни Ольги из Иванова и светловолосого «волчонка» Юрки Голубева. Петр взял Анюту под руку и молча пошел к выходу.

Как случилось, что Анюта оставила где-то сумочку с деньгами, было не вспомнить. В ресторане «Детинец», где ели рыбу «по-царски» за тяжелыми столами из толстых досок, сумки не оказалось. Не нашли ее и в снегу, где дурачились, валялись, кидали друг в друга сухими легкими снежками. Пришлось обойти весь маршрут прогулки заново. Все поблекло сразу. Ходили, рыскали, как ищейки, спрашивали у кого только можно — все напрасно.

«Господи, какая же я, ну какая же я…» — корила себя Анюта. Она плакала, извинялась с таким отчаянием, что трудно было ее утешить. Петр успокаивал ее, а сам думал: «Где же теперь добыть деньги за гостиницу и на обратный путь?» Хорошо хоть все документы остались при нем и десятка в паспорте — на всякий случай. «Ерунда, — говорил он Анюте, — это все пустяки, дорожное приключение, как-нибудь выкрутимся…» А на душе было тошно.

Петр растерялся, как никогда прежде. Отлетел праздник, разбился о такую прямую реальность, в общем-то ерунду — деньги. Противна была эта жестокая зависимость от них. «Ищи, ищи выход, муж, мужчина, опытный путешественник, — иронично и строго приказывал себе Петр. — Не раскисай».

Анюта благодарно прижималась к Петру и все не могла простить себе: «Какая же я растяпа, ты больше никогда не давай мне денег, ладно?»

«Больше не получишь у меня ни копейки», — улыбался Петр и все искал выход. Сначала он решил дать телеграмму Даниилу Андреевичу, но подумал, что огорчит старика.

«А что, если позвонить Илье? Он вышлет нам телеграфом — вот и все», — обрадовался Петр.

Трудно было дозвониться до Ярославля. Только поздно вечером послышался знакомый голос:

— Привет, молодожен. Много ли меда съели?

— Горек медок. Сидим на мели в Новгороде. Деньги потеряли.

— Вот обормоты. Как же это вас угораздило?

— Не тяни. Все в письме объясню. Высылай телеграфом сколько можешь.

— Вышлю с условием — немедленно ко мне, понял?

Вот уж, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Петр и Анюта прыгали, обнимались, радовались так, будто спаслись в шторм в океане. Илья казался им волшебником, способным сотворить любое чудо.

Снова потеплело, стал уютным морозный Новгород. Последнюю десятку решено было «прокутить» в ресторане при гостинице, где по вечерам играл оркестр и можно было потанцевать.

Деньги пришли на следующие сутки. Билеты купили сначала до Москвы, а там надо было пересаживаться на электричку. Шумная, пестрая, суетная столица утомила. Особенно тяжело Петру достался Центральный универмаг. Илья был слишком щедр, прислал столько денег, что можно было позволить себе покупки. Анюта принялась искать себе «что-нибудь подходящее» с неожиданной настойчивостью и даже страстью. Она водила Петра по лестницам и переходам, продиралась через плотные людские потоки, расталкивала раздраженных, осоловелых от духоты, таких же, как она, искателей «чего-нибудь», вела, вела мужа, временами даже за руку, к какой-то своей цели…

На поезд в Ярославль успели едва-едва. Одно из купленных мест оказалось занятым, пришлось долго выяснять, спорить. Петру все это было противно, он предпочел бы постоять в тамбуре все четыре часа пути, лишь бы не заниматься этой глупой неразберихой. Но Ашота теперь держалась жестко, она так отчитала, пристыдила какого-то молодого мужчину с бородкой, что тот сдался, проворчав: «Такая маленькая, а такая уцепистая. Хоть сетку на крюке оставь».

«Сидячий» поезд был забит пассажирами, сумками и сетками, в вагоне стоял густой колбасный дух.

Анюта устало опустилась в глубокое кресло, накинула на себя пальто, спряталась с головой и уснула. Под мерный стук колес начал подремывать и Петр. «Как не похожи наши с Ильей дороги на эту… с гостиницами, душными вокзалами… от всего зависим — все не то… — думал он. — Как же беззащитен человек перед подлостью… надо быть стойким… перед хамством… И все же не дай бог Анюте стать слишком пробивной да опытной… Скоро приедем к другу, там тихо, тепло…» — Петр обнял жену и тоже уснул.