Просто жизнь - Алексей Ельянов

Из всех друзей Петра лишь Илья и Даниил Андреевич оставались для Анюты всегда желанными, дорогими сердцу людьми. Илья жил в своем далеке, присылал письма, шутил, поддерживал дух, напоминал о встречах в Гридино и Ярославле, загадывал о новых дальних путешествиях, в которых обязательно примет участие и Анюта. «Вот видишь, он сознательный, он обещает, а ты… — полушутя-полусерьезно говорила она. — А ты феодал, все сам да сам, и в путешествие улетишь один». Петр теперь уж и не верил в свои будущие путешествия, что-то с чем-то не сходилось: время и возможности, свобода и необходимость…

Не могла она понять и принять все более настойчивое желание Петра уйти из дому, побыть наедине с собой или с друзьями. Петр не знал, как сохранить прежний образ жизни, не огорчая Анюту.

И к Даниилу Андреевичу она нет-нет да и ревновала Петра, к тому, что там у него всегда было интересно, муж засиживался допоздна — один, без жены…

И не только подолгу сиживал Петр на продавленном старом диване профессора, они гуляли — медленно, раздумчиво смотрели на дома, на деревья, на людей. Они чувствовали себя в некотором роде заговорщиками: то, что было интересным для них, очень важным, почти невозможно было пересказать другим, терялась острота, глубина, значительность чего-то главного; их разговоры-признания, разговоры-откровения могли показаться наивными или глупыми для непосвященного. Они оба это чувствовали и невольно замолкали или говорили как-то иначе в присутствии других людей.

И еще их роднило доверие. Профессор был уверен, что Петр готов ради него на все и нет такой просьбы, которая была бы ему обременительной.

А Петр знал, что Даниила Андреевича искренне интересует все, что происходит в его семейной, деловой и духовной жизни. Эта сердечная, глубокая заинтересованность была для Петра особенно дорогой — такого внимания он еще не знал.

Оба они прощали друг другу недостатки, слабости, какие не простил бы, наверно, никто; верили, что всегда и во всем будут вместе до конца; понимали, что вдвоем они намного более защищены в этом мире, чем порознь.

Петру было лестно чувствовать себя защитником Даниила Андреевича. Профессор панически боялся грубых людей, собак, пьяных, напряженные перекрестки улиц, и только с Петром он чувствовал себя в безопасности. «С вами я могу хоть на дно морское. И что такое вы в меня вселяете?..» А когда он перенес тяжелую операцию, только Петру доверял уход за собой.

В те трудные дни Петр особенно полюбил старика, которому все было тяжело: встать, сесть, пережевывать пищу и даже говорить, — и все-таки он шутил. Когда нужно было перестелить постель, Петр легко поднимал его, переносил, как ребенка, и видел перед собой лицо в глубоких морщинах, а в глазах светилась застенчивая и виноватая улыбка. «Если мне не придет каюк, поедем куда-нибудь подальше, все облазаем…» — слабым голосом в благодарность обещал Даниил Андреевич. И когда поправился, в каждой прогулке охотно придумывал маршруты новых путешествий — фантастических, через века в далекие цивилизации, и реальных — по дорогам страны.

Прогулки, разговоры, мечтания, где они? Возможность жить этой жизнью теперь выдавалась все реже и реже. Анюта не вставала поперек дороги, нет, ничего такого она не делала, не требовала, не запрещала, не противилась Петру ни в чем, она лишь заполняла собой все его время, — даже когда он оставался один, так получалось, что она была с ним, в нем, ласковая, нежная или грустная, а чаще всего — беззащитно-одинокая, и Петр никак не мог разобраться, что же теперь мешает ему жить духовной жизнью так полно, как он хотел? Почему не может он взяться за книгу очерков, которую давно задумал, что мешает ему? И он начал сердиться на все подряд, срываться на мелочах… Потом корил себя, мучился, но понимал, что придет время и он снова может не выдержать, рассердиться на Анюту…

А она все еще жила одной любовью. Ей никто не был нужен больше, чем Петр, и ничто ее так не интересовало, как он, ей хотелось, чтобы он всегда был с ней рядом. О чем бы они ни говорили, все сводилось к одному: как хорошо быть вместе. Романтическая ее душа кружилась и кружилась над любимыми местами, не желая больше никуда улетать. Петр был отзывчив, счастлив, нежен, бережен, но жить одной лишь любовью не мог, и сами собой пришли первые печали, ссоры, первые слезы, первые упреки, даже невообразимо страшные слова: «Я уйду от тебя!..»

Это случилось, когда Анюта пришла из больницы после аборта. В глазах ее, в лице было не просто страдание, — будто все отняли у нее, оскорбив, обездолив. Анюта долго выплакивала свое горе, не подпуская к себе Петра. Никаких ласк она не хотела принимать от него. «Ты даже не знаешь, как это страшно, больно и противно… не знаешь, не знаешь», — в отчаянии повторяла она. И это непонимание ее боли отдалило их друг от друга. Он стал «ужасным человеком» потому, что согласился на «убийство», уговорил, убедил подождать с ребенком. Но вот оказалось, что самое неотложное и самое главное для Анюты — ребенок.

И однажды, в самой будничной обстановке, на кухне, когда Анюта мыла посуду, родилась из взаимных попреков и непонимания эта ужасная фраза: «Тогда давай разойдемся!..» Эти слова сами собой вырвались из груди Анюты, и вдруг стало погребально тихо в кухоньке, и Петр обомлел, онемел от неожиданности. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, и не изменил расслабленно-утомленной позы, но все в нем напряглось, как перед стартом, завертелось и помчалось бы… но какой-то новый, разумный голос внушил ему: «Не ссорься, она взорвалась от отчаяния, от любви, от непонимания». И он сказал: «Аннушка, больше никогда не говори мне этих слов, а то ведь вдруг услышит судьба…»

Они бросились тогда друг к другу, обнялись, опомнились. Они были потрясены, что могли поссориться, как два чужих друг другу человека… «Больше никогда, никогда этого не будет…»

И вот что-то особенное, женское созрело в Анюте, пройдя через страдания и радость, родилось новое чувство, захлестнувшее Петра. Да, он был ошеломлен этим чувством. В девчонке Анюте родилась женщина, будто вскипела в ней кровь неведомых предков, будто захотела Анюта победить в сознании Петра всех женщин и решила больше не стесняться, не прятать того, что дала ей природа. Женщина в ней расцвела внезапно и прекрасно. И однажды он услышал шепот: «Милый, я боялась, что у нас не будет ребенка… Он будет, он со мной!»

И с этого мига Петр понял, что Анюта теперь переменилась… Она стала медленнее ходить, кажется, медленнее и глубже дышать, терпеливо выслушивать всех, но прислушиваться только к себе, — она пила, ела, спала, горевала и радовалась за двоих, и «он» был при этом главным во всем.

До семи месяцев беременности Анюте подходили все ее одежды, все платья и пальто. А вот уж потом… пришлось сшить черный вельветовый сарафан, и еще какую-то легкую размахайку, и пальто с запасом в поясе. Анюта стала смущаться своего вида, больше сидела дома и лишь по вечерам выходила погулять, шла мелкими осторожными шажками, опираясь на руку Петра, который тоже старался не смотреть в глаза прохожим.

Тяжесть и страх, предчувствия и непонятные сюрпризы подарил этот малютка, этот чудо-человечек, перевоспитавший, приучивший маму и папу к тому, что «он, она, оно» — есть, и очень скоро, что бы там ни было, появится на свет божий, прокричит свое требовательное, властное «уа!».

Напряженно и даже со страхом ждал Петр встречи с Анютой и сыном, всем позвонил, всех пригласил. Перед больницей оказалась целая толпа друзей и знакомых.

Мельканье лиц, улыбок, рук, цветов, какие-то советы, наставления, шутки и «колотун, мандраж», — видел, слышал и чувствовал молодой отец, и все-таки происходящее казалось нереальным.

И вот в дверях она, бледная, улыбающаяся мама Анюта. Голубой сверток несет медсестра в белом халате. Кто-то подтолкнул Петра сзади:

— Иди, встречай, бери свое чудо на руки.

Петр, не зная, куда деть цветы, сунул их в чьи-то руки и медленно, удивляясь и стыдясь своей неторопливости, подошел к Анюте, поцеловал ее, принял на руки сына. Легкий сверточек он взял, будто охапку дров, и засмущался. Ему еще никогда не было так неловко перед людьми, а почему, он не понимал. Перед ним расступались все, а он шел и шел куда-то, пока не услышал:

— Эй, батька, вон ведь где машина, топай туда!

Сели в такси и вскоре оказались дома. В комнате было тепло, чисто, празднично.

Анюта развернула малыша на столе и спросила:

— Узнаешь? Нравится? — Она спросила негромко, робко, и Петр сразу понял, какую боль ей пришлось перенести, как она изменилась, как непохожа на прежнюю.

И вот он увидел на столе своего наследника. Розовые кривые ручки и ножки конвульсивно подергивались. Он вгляделся. Большие, чистые человечьи глаза, они искали что-то вовне и в себе, они приглядывались, спрашивали. И что особенно поразило Петра — они уже говорили о чем-то своем.