Просто жизнь - Алексей Ельянов

Анюта развернула малыша на столе и спросила:

— Узнаешь? Нравится? — Она спросила негромко, робко, и Петр сразу понял, какую боль ей пришлось перенести, как она изменилась, как непохожа на прежнюю.

И вот он увидел на столе своего наследника. Розовые кривые ручки и ножки конвульсивно подергивались. Он вгляделся. Большие, чистые человечьи глаза, они искали что-то вовне и в себе, они приглядывались, спрашивали. И что особенно поразило Петра — они уже говорили о чем-то своем.

Младенец не выдержал долгого общения, он судорожно сжался, стал похож на сморщенного старичка, и Петр впервые услышал крик сына — он вылетел из крошечного рта с такой силой, будто голосу уже давно было невыносимо тесно в детской груди.

— Ну, ну, капитан, помолчи, — сказал Петр с чувством отчаяния, не зная, как успокоить младенца, что нужно делать теперь с ним.

— Давай-ка, давай-ка, иди на кухню, — сказала Анюта, — приготовь коляску, поставь большую кастрюлю на газ. Иди, иди, не мешай, видишь, он тебя боится…

…Это как раз Петр испугался своего сына — крошечное загадочное существо выгнало его на кухню, к хозяйственным делам, которых теперь не переделать было ни за день, ни за неделю, никогда. Этот крикливый человечек легко отстранил отца от матери, разъединил, разлучил особой разлукой — одиночеством вдвоем: все было теперь подчинено крику, кормлению, болезням, дыханию сына. Анюта стала жить его жизнью, и муж ей нужен был теперь лишь постольку, поскольку он мог помогать ей в этой жизни за двоих. Врачи, бессонные ночи, ссоры — все перемешалось в одно тягучее, бесконечное что-то, его не разорвать, не отбросить.

Понеслись сумасшедшие дни: детская консультация, магазины, пеленки, наспех сон и снова — все вскачь, вприпрыжку, колесом.

И лишь в неторопливые часы прогулок возвращался покой. Спокойно можно было поговорить с Анютой, а когда Петр шел один — подумать, повспоминать. Каждый поход в сад Бабушкина стал для Петра путешествием в себя.

Однажды после кормления Анюта сказала:

— Сходи-ка погуляй, а то, смотрю, нет у тебя никаких отцовских чувств.

— Без имени еще, вот и кричит, — ответил Петр, пошел в коридор налаживать «тачанку» сына, подарок Даниила Андреевича, и, уложив малыша, вынес ее на улицу. Коляска подпрыгивала, поскрипывала, а сын успокаивался.

Вот уж кто настоящий горожанин, думал Петр. Не любит тишины и лучше всего засыпает, когда везут его по выщербленному асфальту в старый сад. Рычат и грохочут автомашины, орут мальчишки, сражаясь на мечах, пневматический молоток, вгрызаясь в землю, стрекочет, как сто пулеметов, а сын лежит себе в голубом «конверте», и две тонкие полоски ресниц даже не вздрагивают. «Мой мальчик лопоухий, и нос, и глаза мои… Ну как это нет у меня никаких отцовских чувств? Мама не права… Мы помолчим, а потом заговорим с тобой, сынок, ты все поймешь… И попутешествуем — вот увидишь… Горы, реки, моря, лесные тропы, звери, птицы, удивительные города — много чудес на свете…»

Петр пошел вслед за коляской, осторожно перебираясь через «кавказские хребты» корней старых осин, через «зыбучие пески Каракумов», дальше вдоль замысловато изогнутого пруда — «Каспийского моря» с пологими илистыми берегами. Эта езда, петляние по тропинкам часто напоминало ему остроумное замечание историка Ключевского о том, что великоросс мыслит и действует, как ходит: «а идет он всегда к цели кривыми проселками, оглядываясь по сторонам, и потому походка его кажется уклончивой и колеблющейся… Но как говорит старая пословица: „только вороны прямо летают“».

Шел, ехал Петр прямо в страну злых сказок и сомнительных чудес — к стенду кривых зеркал. Они выставляли людей на смех. В одном семенил коротышка, пузан на уродливых ножках-тумбах, а вовсе никакой не Петр, и коляска перед ним была вроде пивной бочки. В другом — не человек, а кривая жердь, тощая вобла с вытянутой, как у лошака, идиотской мордой. В третьем — наполовину ушастый головастик, наполовину дистрофик на кривых спичках… Зло, издевательски искорежил человек человека. Чужое уродство почему-то отталкивает и привлекает. А себя каждому хочется видеть только стройным красавцем. Так вот смотри же, смотри, каков ты можешь быть, посмейся над собой, не задавайся.

Петр и не задавался. Очень редко он был доволен собой, обликом своим и тем человеком, какого видел изнутри. Чаще он чувствовал себя далеким от идеалов, о которых мечтал.

Он хотел быть всегда и во всем честным — не получалось, срывался. Хотел быть прямым, открытым, смелым — далеко не всегда хватало духу. Мечтал быть крепким, верным, надежным, но и в этом совесть его была не чиста. Оправдывался, утешал себя: жизнь противоречива. И никто не защищен от испытаний и бед.

Теснит, жмет, выворачивает душу, когда все не нравится в себе, видишь уродство, как в кривом зеркале. «А может, все-таки есть идеальные люди и никакие зеркала не могут их искорежить?» — думал Петр.

Идеальный человек представлялся ему так: в чертах характера ни прямых линий, ни острых углов, ничего затвердевшего, остановившегося. Все как бы пульсирует, находится в поиске. Это человек щедрый, не щадящий себя и в то же время надежный, жизнестойкий. В нем горят, излучают свет талант, ум, интуиция, красота чувства. Этот идеальный человек изящен, артистичен, широк. «Может, это ты, мой сын? Нужно найти тебе хорошее имя… Много имен знаменитых, даже великих: Леонардо, Давид, Чарльз, Лев, но с фамилией Иванов не очень-то они звучат… Подумаем, поищем».

Впереди, за стволами тополей уже была видна круглая асфальтированная площадь с клумбой посредине. Вокруг клумбы медленно, размеренно, мелкими шажками шла старушка вслед за точно такой же детской коляской, какая была у Петра. Старушку он знал. Они часто встречались в саду. Правая рука ее была вытянута жестко, как протез. Казалось, что старушка хочет оттолкнуть коляску или оторваться от нее, но не может. «Вот и я буду так?»

Петр теперь уже почти бежал вслед за коляской сына, убегал от старухи. Остановила его красная лодка качелей. Она взметнулась ввысь между осинами. Затрепетала и вздулась куполом сиреневая юбка. Молоденький солдат лихо присел, усиливая взмах. Девушка взвизгнула. Замерло сердце. Выше, выше качели. Еще выше. Солдат старается от души. Еще немного, поближе к небу. Взлететь или грохнуться — все равно. Должно быть, любовь, отчаянность и что-то еще такое разудалое, о чем и не сказать даже, раскачивает эту красную лодку качелей. Глаза у девушки, наверно, влажные от ветра.

Вот так же бывало Петр раскачивал Анюту. Она смеялась и чуть не плакала. Рискованное тогда затеяли испытание. Будь что будет… Как дети, — душа не стерпела… «Эй, качели! Взлетайте и падайте. В вашем отчаянном размахе есть что-то от шторма».

Теперь только Петр заметил, что стоит и покачивается, будто снова оказался на палубе почтового катера, а вокруг тьма, ветер, волны. И опять пошел он по аллее, и все покачивался, будто под ним было штормовое море…

«Кресты удачи… все на двоих… Что я дал Анюте?.. Ничего — и все, что есть у меня… И сына… Приехала бы к нам бабушка, нам без нее не управиться… Если бы только увидела сына и моя мама… Это несправедливо, что ее нет… У каждого ребенка должны быть свои дедушки и бабушки — без них детство не детство. Оно должно проходить не в городе, а в деревне, на природе, поближе ко всему естественному», — подумал Петр, вспомнив свое детство. Далеко, в розовом тумане…

Туда-сюда качели, туда-сюда. Эх, вот если бы хоть один разок можно было качнуться между двух берез и полететь — может быть, даже к самому солнцу. А потом, может быть, еще дальше — за солнце, а потом…

…Туда-сюда качели, туда-сюда. Две короткие веревки, согнутый лом над головой, две высоченные березы по бокам, и все. Качнешься назад — вытоптанная земля под ногами, качнешься вперед — улетает из-под ног лужайка, изгородь за нею, и четыре дома вдоль шоссе, и высоковольтная линия, и дальний лес, но до неба и солнца все равно далеко.

Память Петра все живее, отчетливее возвращала к нему детские годы, простые и золотые…

…Эх, кто бы только знал, как надоело просыпаться, мыть руки, лицо и уши, а потом есть творог или кашу с молоком, или яичницу с салом и луком, а потом выходить на крыльцо, щуриться от солнца и думать, что бы сегодня сделать такое…

Поиграть с цыплятами? Да ну их! Наигрался. Погоняться за петухом? Да ну его! Нагонялся. Петух уже старый, ленивый. Отбежит немного, прыгнет на изгородь, качнет своим павлиньим хвостом, тряхнет алыми висюльками под клювом и закукарекает: не звонко так, хрипло, как будто горло простудил. А потом наклонит голову набок и смотрит сверху вниз, глаз внимательный, светится, как бусинка, смотрит гордо, мол, чья взяла? Не догонишь. Подумаешь, а я и не догонял вовсе.

А может, пойти в коровник? Да чего там! Зорька ушла и бычка увела.

А может быть, пойти в ножичек поиграть? Нарисую круг, разделю его пополам. Твоя земля — моя земля. Тык ножичком, воткнулся, отрезал кусок. Тык — еще отрезал. Тык — еще. Твоя земля стала моей землей. Пусть у тебя будет твоя земля, а у меня своя. Нет, пусть уж лучше будет твоя земля как моя и моя как твоя. Потыкаю лучше ножичком в пень, потренируюсь. Мало ли, пригодится, на всякий случай. Прыгнет на тебя змея издалека, а ты в нее тык ножичком — и попал.