Просто жизнь - Алексей Ельянов

Петр взял шапку. Анюта зажмурилась, протянула руку, а Петр заманивал, убирая шапку из-под ее рук и приговаривая:

— Иди поближе. Вот-вот, прямо… Судьба тоже выбирает наугад.

Лишь у самой кроватки сына Анюта достала из шапки свернутую бумажку, быстро взглянула:

— Даниил! Как хорошо! Данька, Данюшка, Даньчик…

— Вот этого я и боялся, всех этих Даньчиков. Даниил — нравится, а Даньчик — почему-то нет, — неожиданно для всех и для себя тоже проворчал Петр. И, чтобы снять наступившую неловкость, добавил: — Такой крошке Даниил, конечно, тоже не очень-то подходит… Ничего, дорастет.

Профессор не обиделся на Петра, он просто был смущен, начал отказываться от такой «ответственности», стал даже нарочно хаять свое имя, оно, мол, и ему не очень-то нравится…

Анюта радовалась искренне, самозабвенно. Она целовала сына, обнимала профессора и стыдила Петра:

— Ты вслушайся только, как звучит: Даниил Петрович… Старинное что-то. У нас в Гридино тоже любят такие имена… Тит, Поликарп, Даниил…

— Да все в порядке, — уже извиняющимся тоном говорил Петр, а сам думал: «В Гридино-то все проще, привычнее Титы, Поликарпы да Аграфены, а тут… в садике, в пионерском лагере с мальчишками жить… Прозвищами замучают!»

— По мне хоть по-испански назовите: Даниил-Андрей-Петр-Владимир…

— Давайте назовем Александром, — предложил профессор. — Именем твоего отца, Анюта. У него одни девочки были, а тут парень. Обрадуется такому подарку.

— Нет уж, не надо, все правильно. Судьба два раза одно и то же не выбирает. Даниил — значит, так и должно быть на всю жизнь. Иначе все у него запутается, все будет переигрываться каждый раз. Нет уж, никаких переигрываний.

Это было сказано таким тоном, с такой силой, что Петру стало стыдно за свою нерешительность и он искренне согласился с именем сына. «Даня так Даня, звучное имя. Еще одним профессором стало больше».

Даниил Андреевич расчувствовался, прослезился, расцеловался со всеми. Его поздравил Борис Романович, он сделал это патетически, театрально. Шумно и горячо поздравила и Мария Васильевна, будто он стал самым настоящим дедом. А когда соседи ушли, Анюта пропела восторженно:

— А что, он у меня счастливчик, красавчик!

— Лысый, беззубый, курносый, куда уж красивее, — нарочно поддел Петр.

— Маленький мой, нас обижают, обзывают. Нехороший наш папка, ничего-то не понимает он в красоте. Да, да, ничего не понимает он, маленький мой, родимый мальчик, кряхтелка-пыхтелка… — Приговаривая, Анюта закутывала малыша покрепче в пеленки, потом в одеяло. — Крошка моя, ласточка, принц мой ненаглядный…

Петр вспомнил, что когда-то Анюта называла его подобными словами. Как недавно это было, и как далеки эти дни.

— Не отдам я тебя на воспитание никаким случайным теткам, — продолжала Анюта, вспомнив недавний разговор о том, чтобы сына устроить в ясли. — Там по тридцать, по сорок крох в группе, — воркующим и в то же время наставительно-суровым тоном говорила она, закутывая малыша и зная, что сейчас собрались близкие ей люди, доброжелатели, — разве доглядишь за каждым? Вот и будет он болеть, мой сынок, чахнуть. Ни за что не отдам.

— Ты что, царя хочешь воспитать? Исключительную личность? — с иронией спросил Петр. — Теперь все своих детей отдают на воспитание государству, а ты…

И осекся. Вспомнил свой интернат. Казалось бы, все есть: кормят, одевают, у каждого чистая постель, и для всех светлые классы, учителя, педагоги, они говорят нужные, правильные вещи, какие многим родителям и в голову бы не пришли, — все по-научному, А дети не хотят и слышать эти поучения перед строем, перед классом, с трибуны в зале. В их глазах чаще всего рассеянность, недоверие, печаль и обида. Девчонки и мальчишки ждут субботы, как счастья. К маме, к папе, к бабушке… Вот и Юрка светится, когда идет к отцу или берет его к себе в деревню под Лугу немощная старая бабка. И никакие подарки Петра не в силах привязать детское сердце, как делает это родная кровь, сама природа.

Женщины с нормальным чувством материнства — а Анюта именно из тех женщин — сердцем знают, чуют, что хорошо, а что плохо… «А я мешаю, — подумал Петр. — Наверно, оттого, что боюсь не справиться, не вытянуть дом».

— Иногда ты, Петька, бываешь невыносимо глупым, — вздохнула Анюта. — Да, я хочу воспитать царя, короля, принца, самого лучшего в мире человека — моего сына! Это что, плохо? А ты хотел бы видеть его обычным замухрышкой, да? Мама моя неграмотная, не могла учиться из-за детей, а как всех подняла, без садов и яслей — своими руками… Всегда в нашем доме было чисто, уютно, красиво. И у нас так будет. Я хочу быть матерью, разве это плохо? А куском хлеба ты не попрекай никогда! Будем жить скромно. Я научусь экономить, не бойся.

Сильной, ясной, твердой была маленькая Анюта. Она боролась за право быть матерью пока только с Петром, но ей еще предстояло отстаивать себя и сына перед многими людьми, перед всем обществом, Петр это понимал, как понимал он и то, что ему тоже предстоит еще отстаивать право на себя во имя семьи, общего будущего.

— Ладно. Хватит вам выяснять отношения, все и так ясно, — сказал Илья. — Ради сына можно все пережить…

— Самое трудное — первые три года, а дальше легче, — утешил Даниил Андреевич, взволнованно шагая по комнате.

— Простим нашего непутевого папку. На, неси, да не урони, — сказала Анюта. Я сейчас… только переоденусь.

Она подала голубой сверток. Петр осторожно зашагал по ступеням, боком распахнул дверь парадной, оказался на улице, где на скамье сидели бабки, судачили, зыркали на каждого прохожего, обсуждали…

А потом уже рядом с Анютой, нарядной, чуть-чуть кукольной от яркой косметики, надо было нести свое чадо мимо гастронома, мимо кинотеатра, по тропе через сад к мосту Володарского, рядом с которым стояло серое высокое здание райсовета и районного загса.

Строгая девушка открыла пухлую книгу регистрации имен, переспросила дважды, каким именем назван ребенок, будто никак не могла удостовериться в точности букв и звуков, заполнила свидетельство о рождении и наконец-то, улыбнувшись, поздравила родителей с Даниилом Петровичем, а всех — с новым гражданином Советского Союза.

— А теперь по бокалу шампанского за мой счет, — сказал Даниил Андреевич. — Я никогда не был дедом, а это, оказывается, очень приятное чувство. Волнуюсь необычайно.

Шампанское пили в уютном кафе «Фантазия» на Ивановской улице. Малыш сладко спал в своем конверте-коконе, а профессор разошелся и произносил тост за тостом: за великолепного Даньку и маму Анюту, которую так удачно умыкнули все трое из Гридино, за Илью, настоящего друга, который сердцем почуял, что надо приехать, и явился как раз вовремя.

— Пора и тебе становиться основательным человеком, — приструнил профессор. — Я понимаю, тебя больше устраивает бродяжническая жизнь. Я и сам увлекся. То к египетским пирамидам меня унесет, то на Дальний Восток или снова к Белому морю. Счастливое это чувство — дорожная свобода. Но пока самый главный путешественник из нас — Данька. Мы тут посовещались с Ильей и постановили: отложить все наши странствия до того дня, когда командор выберется из коляски и пойдет по земле пешком. А там посмотрим…

На прощанье профессор учредил даже маленькую «пенсию» своему названому внуку.

— Я всего лишь восстанавливаю справедливость. Мы, старики, впадая в детство, получаем довольно значительную пенсию, а вот детство, впадающее в отрочество и юность, куда более слабосильное, но и полезное обществу, не получает ни рубля… — шутил Даниил Андреевич, и по всему было видно, что он счастлив. Да и всем надолго запомнилась эта «посиделка» во имя Даниила, крикливого, крошечного Даньки.

Даниил отправился в дальнюю дорогу — в жизнь, а Петр в это время завершил один из самых трудных своих путей: закончил университет.

Учился он, в общем-то, ровно. А вот под конец едва-едва дотянул до защиты диплома. Дни проходили, как в угаре, и не приносили никакой радости от сознания, что наконец-то мечта становится реальностью. И только на последней студенческой пирушке он по-настоящему понял, какой путь прошел, какую гору свалил, как трудно выбираться из невежества и как это необходимо.

Скоро его студенческие друзья-товарищи разойдутся по школьным классам и аудиториям, и вспыхнет какой-то новый свет в умах учеников, а они потом следующих и следующих увлекут за собой.

Петр получил свободный диплом и сам должен был искать себе работу.

Естественнее всего было остаться в школе-интернате. Надо только перейти из одного учебного помещения в другое — от слесарного дела к истории. Жаль расставаться со своими верстаками, с шумным грохотом молотков и шварканьем напильников, с удивленной радостью в глазах мальчишек и девчонок, когда у них что-то получается — вещественное, реальное, сработанное своими руками. «На первых порах, может быть, поработаю и в слесарной мастерской, и в кабинете истории», — решил Петр. Мысленно он уже шагал по гулким коридорам, входил в класс: шумок, шпаргалки, сосредоточенные, рассеянные, ленивые, умные, дурашливые глаза и лица учеников виделись ему. В один и тот же день он оказывался то в блистательной Греции, то в бурных днях римского величия, то мчался на звонкой тачанке через огненные годы гражданской войны.