Просто жизнь - Алексей Ельянов

И вдруг Петр подумал, что, может быть, именно сейчас происходит такое таинство, «сговор» между ним и сыном, от которого зависит то, что должно совершиться в будущем… Ребенок, сын, живое и в то же время пока еще бессловесное, безвольное, бездумное существо, ему еще предстоит пройти большой путь… его еще надо научить звукам, знакам, словам, великому умению мыслить.

— А пока весь мир в твоих глазах перевернут вверх тормашками, и все надо будет когда-то поставить с головы на ноги… И нам с мамой еще предстоит долгий путь терпения, борьбы и любви.

Петр и не заметил, что снова говорит вслух сам с собой, хотя и обращаясь к сыну. И только когда малыш заплакал, заревел, он вполне вернулся к действительности, стал трясти кроватку, поглаживать малыша по голове и животу, но тот разревелся еще громче.

Анюта вбежала в комнату, взяла сына на руки и пошла по кругу, устало, сосредоточенно, молча, а Петр вновь сел на свое место, стал смотреть на желтые обои, суживающие и без того неширокую комнату, на фотографии трех бородачей на стене, на самодельный парусник, чайный клипер, на вершины тополей за окном… и вновь вернулись к нему мысли о дорогах и о том, что надо бы поскорее продать мотоцикл или занять у кого-то денег. «Съезжу куда-нибудь хоть на денек…»

Анюта все ходила и ходила по кругу, покачивая ребенка. По кругу, по кругам стало вспоминаться Петру плохое и хорошее… Многое в жизни, оказывается, совершалось по кругу, по кругам, по спирали вверх или вниз, или топталось на одном месте. И даже рождение сына представилось теперь Петру рождением самого себя заново…

— Аннушка, моя дорогая. Ты поспи, отдохни хоть часок, а я пойду с малышом погуляю. Когда проснешься, надень лучшее платье, пойдем в ресторан.

— В ресторан? — удивленно вскинула брови Аннушка.

— Ну да, в самый настоящий ресторан. Давай покутим! В «Метрополь» или в «Садко».

— А сын? — все еще не веря в такую возможность, спросила Анюта.

— Сдадим соседям, пусть присмотрят.

— А деньги?

— Деньги достану, это ерунда. На ресторан деньги всегда найдутся, у того же соседа перехвачу.

И тут Аннушка поверила.

— А платье? Платье какое надеть мне, милый?

— Платье? Голубое, с горошками, с вырезом вот тут. Тебе оно очень идет.

— Тогда я и кулон смогу надеть, тот, который ты мне подарил, помнишь, в Новгороде?

— Все помню. И ресторан «Детинец». Боярские щи. рыбу по-царски… А медовуха, помнишь, как она на тебя подействовала? Ты сказала «ой» и упала в сугроб. А я рядом шлепнулся. А потом ты сказала «ай» и снова в сугроб, и я опять рядом шлепнулся, и так мы шли довольно долго.

— Да, вот мы и нашлепались, что деньги потеряли, — вспомнила Анюта.

— Разве это потеря? Мы ведь такое потом нашли… А помнишь, как танцевали? Вот и теперь я хочу вернуться на дивном веселе. Ух напьемся, натанцуемся, а потом целоваться будем где-нибудь на берегу Невы. Давай-ка полежи, сил наберись, и в путь… К веселью, мой одуванчик…

Путешествие четвертое. Побег

Александр Титыч приехал из Гридина внезапно, без телеграммы — «чего беспокоить-то», привез целый чемодан-чемоданище гостинцев — «всякой рыбки да икорки…» и наотрез отказался поселиться у старшей дочери: «Где внук — там и я, поживу недолго, потерпится…»

Гостинцами Титыч одарил всю квартиру и даже соседей по лестничной площадке, казалось, все были для него родней, и, если бы можно было соорудить в тесной кухне стол для всех («в комнате Данилки нельзя, ему народ вреден, дышать нечем»), попировал бы он шумно и щедро, как в своем большом дворе возле крепкого дома. Петр увидел в этом не только щедрость натуры, но и желание задобрить всех вокруг, чтобы «молодым было полегче». И еще думалось, что Дед, раздавая подарки, будто бы просит, чтобы его простили за шумный нрав, за громкий голос, непривычно сильно звучащий в маленьких комнатах; — за натужное покашливание, покряхтывание после каждой выкуренной на лестнице папиросы, за фырканье и звучное плесканье водой возле раковины и брызги на полу, за тяжелые, широкие шаги вперевалочку, за «неудобную, стеснительную для других», кряжистую свою фигуру. Вскоре он успокоился, затих.

Просыпался Дед рано, в пять утра, в маленькой, специально для него отведенной части комнаты, за шкафом. Открывал глаза и, протяжно вздохнув, смотрел на старые карманные часы, висевшие на стене на длинной латунной цепочке с перламутровым брелоком.

Часы всегда показывали двенадцать ноль-ноль. Дед дивился: «С чего это они на самом видном месте, а стоят…» — и отворачивался. У него было свое время. Покряхтывая, Дед опускал ноги в тапки, шлепал на кухню подышать. Кастрюли, бидоны, банки на полках, пеленки на шнурах, теснота вызывали уныние, и привыкшие к простору глаза Деда всматривались в окно, в котором он видел деревья, дома, трубы, телеантенны на крышах. Потом он подходил к раковине, двумя-тремя пригоршнями воды омывал лицо, обтирался вафельным полотенцем, бесшумно приоткрывал дверь в комнату, приостанавливался, смотрел на внука, лежащего в деревянной кроватке, на Петра и Анюту, спящих на раскладном диване, бросал быстрый взгляд на всю четырнадцатиметровую комнату. «Тесно-то как…» — вздыхал Дед, вспоминая просторную свою горницу, ранний свет в окне и целый детский сад — одна за другой — кроватки его дочерей… Там, в Гридино, не казалось, что детей много, — сколько есть, столько и слава богу: места, еды, простора хватит на всех, сколько бы ни было.

Александр Титыч не знал, что с собой делать в часы, когда все спят, — в Гридино вышел на улицу, поблизости сарай, садик, да все под рукой, мало ли чего поделать, а тут… время летит попусту.

Дед опускал голову и как можно тише пробирался на свой узкий скрипучий диванчик, ложился навзничь. Виделся ему высокий потолок избы с мощными потемневшими балками в косых трещинах, слышалось посапывание жены и веселый стук ходиков, пел петух на заре, звучно зевал Джек под окном, похрюкивал боров в сарае, шумело или шелестело студеное море. Сменялись в памяти звуки, запахи, цвета, лица людей, их слова и жесты во время отдыха, труда и веселья; сменялись дни, месяцы, пролетали годы.

Как в тумане — детство, колючая трава под босыми ногами, гул моря, брызги о скалы… кислый, ядреный дух хлеба прямо из печи, строгое, бородатое лицо отца и мягкое, ласковое дыхание матери…

И снова в памяти годы, годы… Годы разрухи в стране и голода после революции, и нужно пробираться к старшему брату на юг, чтобы спастись, выжить… Толпы людей на вокзалах, крики, давка, и приходится спать где придется, есть что найдется, и, наверно, погибать бы ему с голоду, если бы не та добрая женщина, которая попросила поднести тяжеленный чемодан, и ее краюха хлеба. Приехал, добрался, а брата и нет в живых. Выдирал он, отвоевывал у кулаков тайные запасы хлеба для голодных, а бандиты подстерегли его, бросили в угольную шахту, погубили.

Море, море дует в ухо. Дед все время слышит его шум. Ветер то с северо-востока, то с юго-запада. Ветер и друг, и враг, живое что-то… с ветром можно говорить, спорить, советоваться, можно приладиться к нему, подставив щеку и парус, можно разгадать его норов — не до конца, конечно. У ветра всегда есть тайна, какая-нибудь неожиданная морока.

Многие его повадки Деду удавалось разгадать, перехитрить. Но вот однажды пошли на морского зверя белуху по такой погоде, что все приметы сулили покой, удачу, да вдруг подхватил ветер, как ошалелый, с холодом и снегом, с воем и злобой, — понес, потащил карбас по своим диким путям. И не справиться. Гребли час, другой, — долго выгребали. Льдины вокруг, как белые острова, сорвавшиеся с якорей. Ударят в лодку, заскрежещут, норовя потопить. Ни багром, ни веслом не оттолкнуться. Руки закоченели, пальцы сами себя не чуют, и мышцы как деревянные, греби не греби — один конец. Ночь прошла, мутный день к середине. Солнцу не пробиться сквозь пургу. Каша вокруг, смерть. Замутило самого дорогого сотоварища, Андреича, заколотило, простыл он, тошно ему. Свесился через борт и упал в волны. Едва вытянули. Замерз, одежда будто корка ледяная. Растирали, грели, как могли. А он уж и сознание теряет, стонет: «Титыч, помоги. Титыч, смерть моя пришла. Титыч, деток моих пожалей, подсоби…»

Трое суток гоняло по морским ухабам. Не чаяли выжить. Руки опустились, разум помутнел, воля ослабла. «Гребите, гребите… — из последнего хрипел Дед. — Выгребайте, други мои». Должно быть, только этот сиплый крик и помог, да страх за детей: «Как они одни-то…» На что только не уповаешь, кому только не помолишься в такую смертную минуту: и богу, и дьяволу, и ветру, и морю, и судьбе. А пуще всего — каждому гребку, каждому вздоху, каждой малой капле силы в руках. Выжили, выгребли. Поставили крест из бревен, как в старину, в благодарность за спасение…

Дед лежал на подушке, шум в ушах то усиливался, то затихал. Похрапывал Петр, чмокал младенец, и Деду вдруг показалось, что это он лежит в люльке — крошечный, беспомощный, но все понимающий, и лишь от усталости не хочется ни кричать, ни плакать, ни говорить.