Просто жизнь - Алексей Ельянов

Юрка вздохнул, шмыгнул носом.

— Там тебя никто не встретит? Те, кто били?

— Нет, они драпанули, — успокоил Юрка, медленно спускаясь и доставая из кармана то яблоко, то конфету.

У Петра сердце сжалось, он провожал взглядом русоволосую с крутым завихрением Юркину макушку, пока не хлопнула дверь парадной.

Анюта стояла в комнате у окна, скрестив на груди руки. Петр подошел к ней, и так они долго стояли и молчали, не зная, как продолжить внезапно и больно оборванную встречу. «Рассказать о судьбе Юрки, об интернате — нет, не сейчас…»

— Вот так все и бывает, — сказал Петр, закрыв глаза. Он ясно представил, как Юрка идет сейчас по улице и жадно хрумкает яблоко.

— Ты давно живешь один? — спросила Анюта.

— Без тебя — всю жизнь, — не открывая глаз, ответил Петр. — Мне было семь лет, когда мать умерла. Отец ушел в другую семью почти сразу же после моего рождения. Воспитывала меня тетка, потом и она умерла. Братьев и сестер нет никого, только друзья. Было время, когда я повсюду искал своего двойника. Казалось, что обязательно встречусь с человеком, во всем похожим на меня — и обликом, и характером. Казалось, найду — стану счастливым: он все поймет, потому что ему так же одиноко, как и мне.

— И нашел? Это, наверно, Илья? — спросила Ашота.

— Ближе нет у меня друга, чем он, но мы разные. Теперь, Аннушка, я чувствую… я нашел такого человека, свою половину… нет, всего себя. И если мне предназначено сделать в жизни что-нибудь, то я это сделаю, потому что у меня есть ты — судьба.

— Я тоже верю в судьбу, — сказала Анюта. — В тот день, когда вы приехали и долго ходили по берегу, мне было очень плохо. Я даже плакала и все просила кого-то, чтобы переменилась моя жизнь. Ты не подумай… у меня хорошие мама с папой, и сестры тоже. А я фантазерка, всегда хотела чего-то необычного, сказочного.

— Я тоже. Я верю в чудеса… Видишь, строится дом?

За окном во дворе работал башенный кран и как из детских кубиков складывал дом.

— Я люблю башенные краны. Когда-нибудь и для нас он построит дом. Я хочу жить высоко-высоко, на последнем этаже, чтобы видеть солнце, звезды и весь город.

За окном уже разгоралась заря, снежные облака ушли за трубы, за крыши, за чахлые крестики телеантенн.

— Закончу университет, — заговорил Петр твердо, по-деловому. — Стану учителем истории. А может, и слесарное дело не брошу в моей школе-интернате, — привык, привязался. У таких вот, как Юрка, мало радости… А мне теперь надо будет поднажать. Раньше много времени уходило просто так, на всякую беготню, встречи с друзьями… то да се, а теперь… я человек семейный…

Анюта слушала смущенно и немножко снисходительно.

— Я хочу, чтобы ты знала обо мне все, даже тайны…

Она вздохнула:

— А у меня никаких тайн.

Петр улыбнулся:

— Это мы еще посмотрим.

Анюта порывисто прижалась к Петру, обвила его шею, стала целовать неумело, тыкаясь носом то в губы, то в щеки, то в лоб.

— Люблю, люблю и ничего больше про себя не знаю, — горячо шептала она. Петр стоял ошеломленный этим восторженным, детским и страстным порывом, упиваясь запахом волос, блеском глаз, свежестью губ и щек Анюты, ее доверием, счастливой покорностью, с которой она отдалась его воле. Он замер, не дышал, чтобы ничего не нарушить. А когда Анюта затихла, положив голову ему на грудь, когда прошли минуты молчания, Петр сказал:

— Это нам помогли «кресты удачи» на берегу твоего студеного моря…

День пришел и ушел, пролетел, промчался. Как и еще один день, и еще. С Анютой было ему легко, он пел, смеялся, рассказывал веселые истории — как любил говорить профессор, охотно распускал свой павлиний хвост.

В доме Даниила Андреевича, в его простом и уютном кабинете, заставленном книгами, за крепким чаем шел разговор о будущем. Профессор шутил:

— К сожалению, я никогда не был женат, но знатоки говорят: главное — хорошо прожить в супружестве первые три месяца, а потом первые три года, а потом первые тридцать лет. Если мне не изменяет мое стариковское чутье, а оно мне не изменяет, я вижу, что вам нечего бояться и сорока и пятидесяти лет совместной жизни, — уверил Даниил Андреевич.

— Всех его девчонок спускайте с лестницы, — наставлял он Анюту.

«Какие девчонки?! О чем он говорит?» — возмущался Петр.

— С дальними дорогами придется подождать, а может, забыть о них совсем, — с напускной суровостью говорил профессор, маленькими глотками отхлебывая обжигающий чай из высокой своей неизменной кружки.

— Как бы не так! Сначала мы поедем в Прибалтику, — твердо сказал Петр. — Потом… в Бухару, в Самарканд, на Кавказ. Каждое лето будем уезжать куда-нибудь, — пообещал он.

— И не затевайте грандиозной свадьбы, как это теперь делается, не залезайте в немыслимые долги. Минимум людей, чайный столик, и сразу же — в путешествие. Хоть на два-три дня. В ту же Прибалтику или в Пушкинские Горы. Там теперь прелестно — тишина, сугробы, пустые гостиницы. Или можно в Новгород. И не забывайте, как говорили в старину: браки совершаются на небесах. В этом большой смысл. Дайте я вас поцелую на счастье.

Даниил Андреевич подошел к Петру и Анюте, медленно и торжественно, как Саваоф, спустившийся на землю, заключил каждого по очереди в объятья и расцеловал.

— И вот вам мой свадебный подарок. В этом конверте — деньги. Поезжайте, куда душа позовет.

Город ошеломил Анюту: движением, толчеей людей, величавым спокойствием дворцов, стариной и уютом садов и парков, соблазнами — все можно купить, увидеть, попробовать. Свое любимое мороженое она ела в день по нескольку раз, особенно ей понравилось бывать на углу Невского и Садовой, в низке, рядом с антикварным магазином, наверно потому, что туда на следующий же день после приезда повел ее Петр.

В Пассаже он купил ей перчатки: мягкие, аккуратные, уютные. Анюта очень обрадовалась этому подарку: «Я давно мечтала о таких. Они легкие, как пух».

В Михайловском саду они сфотографировались под старым заснеженным вязом, какой-то фотолюбитель пообещал прислать фотокарточки по адресу.

Они пили кофе в окружении длинноволосых парней и модных девочек. Их одежда показалась Анюте «уж слишком», но вообще-то она была бы не прочь попробовать нарядиться «во все такое…», не принимая их слишком свободные, даже развязные манеры «напоказ». Среди таких девушек и парней Анюта чувствовала себя стесненно, скованно.

Петр постарался уверить, что ее достоинства в скромности, естественности и не надо ни с кем себя сравнивать, смущаться. Он решил раскрыться перед ней до конца, рассказать о разных своих историях, которые не принесли ему ничего хорошего. Оказалось, что Анюта не хочет знать «ничего такого» о его прошлом. Она попросила: «Ты мне показывай и рассказывай только то, что считаешь нужным, что для тебя было очень важным и дорогим».

Петр решил, что Анюту обязательно надо представить друзьям и добрым знакомым. Со многими сводила его жизнь и в бедах, и в радостях, с одними остались связи постоянные, с другими — встречи изредка, раз или два в год. Все некогда, спешка, напряжение, каждому надо «пахать и пахать свое поле», но свидятся, обнимутся, повспоминают — будто и не было разлуки. Один все такой же максималист, ему подавай в разговоре только «глобальные мысли да вечные проблемы», и все еще никак не может смириться с тем, что жизнь не настолько романтична, как ему казалось, хотелось в юности. Кто-то из женщин все еще ищет идеальных мужчин. Кого-то не оставляет прежняя мечта купить машину, а этот, скромный и тихий, все сидит и сидит за роялем, играет, готовится когда-нибудь блеснуть… В главном почти у всех все было как прежде. И только в облике, в глазах, жестах, в интонациях голоса уже чувствуется подступающий возраст, легкая печаль или первые признаки непроходящей усталости. Петр и Анюта неожиданно и ненадолго врывались в жизнь друзей и снова радовались тому, что они одни, — так наполнен для них этот мир желанными заботами, радостью, так хорошо им всегда и всюду вместе.

Все было новым для Анюты и заново открывалось для Петра, даже хорошо знакомый город — Нева, мосты, Летний сад. Не спеша бродили они вдоль Фонтанки и Мойки, часто останавливались, Петр рассказывал, вспоминал.

Многое связывало его чуть ли не с каждым переулком, площадью, домом. Тут назначал свидания, здесь жили или живут друзья, а там было плохо или радостно.

Петр свозил Анюту и на Заячий остров, к Петропавловке, привел к тому месту, где сам мог сидеть часами на берегу и где, как бы ни было горько и плохо ему, — все проходило.

Сидели Петр и Анюта на изогнутом над самой землей дуплистом отростке старой ивы. За спиной били куранты храма Петра и Павла, мелодичный звон — из веков. А невдалеке нет-нет да и рыкнет лев в зоопарке. А в устье Кронверки — парусник у причала. Мосты через Невку и Неву, белые колонны Фондовой биржи, как будто сам Парфенон пожаловал сюда. Как бронзовые подсвечники возвышаются Ростральные колонны, а дальше — легкий шпиль с золотым корабликом над Адмиралтейством. Венеция, Рим, Париж — все тут вместе…