Поздно. Темно. Далеко - Гарри Гордон

— Не надо, — чуть не ответил я вслух и засмеялся.

— Сержант Соболь, — обиделась шавка, — ваши документы!

Я громко сломал об колено ветку.

— Ханыга, — осклаблился полудог, — что с него взять. Пошли, мужики.

— Интеллигент вонючий, — обернулся на прощание серый.

— «Какое мне дело до всех до вас», — удаляясь, пела шавка независимым тоном, царапая когтями по насту.

— «А вам до меня», — подхватил я.

В летнем кинотеатре «Комсомолец» на Дерибасовской, мы смотрели этот фильм, «Последний дюйм», с Морозовым при тяжких для меня обстоятельствах.

Я чувствую себя ущербным, когда мне говорят о первой любви, вспоминают что-то, тоскуют по ней, сравнивают… Не разберу, по какому поводу следует мне снисходительно хлопать себя по плечу, печально и нежно улыбаться в ночи.

Она, всегда первая, она же последняя, существует не во времени, а залегает где-то глубоко, прорываясь иногда то гейзером, то сиплым паром, то извержением расплавленного кошмара, то илистым ручейком, пригибающим незабудки. Черт ногу сломит в ее божественной тектонике.

Помню, впрочем, девочку с Нарышкинского спуска, она приходила к подружкам в наш двор, мы играли в штандера, и я, выкрикивая ее имя, всякий раз гнусно перевирал его, кривляясь, и видел на ее лице недоумение, смешанное с омерзением. Сердце мое колотилось, когда она появлялась на углу, видная издалека, в вылинявшем алом сарафане, такая понятная и необходимая, как стаканчик слегка разбавленного томатного сока на жаре.

Или это была отличница в седьмом классе, в темно-коричневой школьной форме, смуглая, с родинкой на щеке, надменная, дружелюбная со всеми, кроме меня. У дома ее на улице Гоголя я похаживал с независимым видом, часами читал афиши Дома ученых, иногда посылал Коку вызвать ее и тут же возвращал.

К этому времени я уже перестал быть Печориным и силился поразить ее воображение нависшим на левый глаз чубом, остроумными репликами на уроках, курением на задних партах. Увы, клеши мои, перешитые из Мишкиных флотских, и черно-серая ковбойка с поломанной змейкой, удаль моя и маленький рост, усугубленный именем, не привлекали генеральскую дочь.

А может, это была старшекурсница университетского филфака, пришедшая однажды с друзьями к нам в училище на танцы.

Эти вечера по субботам славились на всю Одессу, магнитофон «Днипро» под надзором глухонемого Дубовика, умевшего произносить одну фразу: «Смтри в свою тарэ-элку» — это в ответ на наши просьбы поставить ту или иную бобину, — магнитофон выдавал классные, «законные» мелодии — и «Комперситу», и «Аргентинское танго», и «Маленький цветок». Эти вечера длились до упаду, до двух, а то и до трех ночи, начальство уходило в одиннадцать, оставляя за себя сознательных старшекурсников с наказом: «Дерибасовскую не пускать!».

У двери выставлялись дежурные, сменяемые каждый час, и мы с Нелединским оказались однажды такими дежурными, зарядившись предварительно на той же Дерибасовской в автомате четырьмя стаканами белого вина.

Она пришла в компании приличных молодых людей, им было слегка за двадцать, и мы их, куражась, не пускали.

— Не велено, — голосом дяди Коли отклоняли мы их просьбы, зная, что пропустим.

Наконец пришло время пароля.

— Паустовского знаете? — строго спросил я.

— Константина Георгиевича? — хором откликнулись они.

— Проходите, — расшаркались мы.

На следующий день я пришел к ней в общежитие, она весело сбежала ко мне в халатике, голова моя кружилась все лето.

Все лето она изводила меня, сразу раскусив, взрослой своей снисходительностью, читала мне Блока, и смеялась, и говорила, что я инфантилен.

Мы гуляли по парку Шевченко,Над раковиной тлело танго,И, напряженнее травы,Я был ковбоем и мустангом,И называл ее на «Вы»,Я был бесстрашен, словно турок,Но от волненья сильно взмок,И воробей клевал окурок,Растоптанный у стройных ног.А там, где на разлив давали,И ситцы реяли, пьяня,Друзья мои негодовалиИ отрекались от меня…

Осенью она окончательно разозлилась и посоветовала либо жениться на ком-нибудь, либо пойти в армию, чтобы стать мужчиной. Помахивая лопатками, я побежал к друзьям, туда, где давали на разлив…

Случалось и мне досадовать на безнадежно влюбленных — дворничихина Кудя кокетливо бросала в мою форточку высохшие серые собачьи какашки.

Или, в мои девять лет, положила на меня глаз Галка — Косая блямба. Ей было лет двенадцать, и была она на полторы головы выше меня. Длинными своими руками она отгоняла от меня обидчиков, лупила почем зря мальчишек, своих ровесников.

Мне надоело это, в конце концов, и я стал с ней драться. Откуда ни возьмись, появились пацаны, окружили нас, комментировали, болели за меня. Болел за меня и мой недруг Кризис, длинный костлявый жлоб, похожий на смерть в карикатурах Бориса Ефимова. Благосклонность Кризиса особенно придавала мне силы, но силы были неравные, Косая блямба одолевала. Я падал и вскакивал, быстро размахивая руками. Получив очередную оплеуху, я в отчаянии двинул ей ногой в низ живота. Противница моя согнулась, упала на колени и тихо заплакала. Бой был окончен, победителя тормошили, ерошили ему жесткие волосы.

— Молодец, — одобрил знаток Кризис, — попал по самой…

Слово было мне хорошо знакомо, оно встречалось в разных сочетаниях везде — его нацарапывали гвоздем в парадной, масляной краской писали на заборах, вырезали ножом на спинке лавочки возле дома, оно присутствовало в высших сферах разговоров старших пацанов. Я смутно представлял его значение, но чтобы вот так, конкретно… Я был ошеломлен.

Может, это была Валя Вивченко, но это уже история первого вероломства, причем предали меня сразу двое, все — весь мир — девушка и лучший друг.

Фугасный голос певца за кадром, усиленный мужественным видом Николая Крюкова, пел куплеты Бэна — произведение Марка Соболя.

— «Какое мне дело до всех до вас», — утешал меня настоящий мужчина.

Морозов искоса поглядывал на меня. Темные шумящие кроны окружали летний кинотеатр, мы курили «Шипку» под события суровой американской жизни, я прожег себе штаны.

Позавчера мы вернулись с уборки кукурузы, а вчера…

Нас поселили в колхозном клубе, в зале, на соломенных тюфяках. Девочки жили в конторе. По вечерам старшекурсники, обосновавшиеся на сцене за малиновой бархатной портьерой, давали концерты.

Портьера внезапно раздвигалась, выскакивал полуголый Филин в тюрбане, Джелялова исполняла танец живота. Марик Ройтер гремел листовым железом восточную мелодию. Поколебавшись минут десять, Филин обрушивался на Джелялову и они громко падали на пол. Гас свет, и что-то долго не зажигался. Гремело листовое железо под аплодисменты и выкрики зрителей. Наконец, музыка смолкала, лампочки загорались, Филин спускался в зал и собирал дань в фонд развития восточного искусства. Годилось все — десять копеек, вобла, сигарета, початок пшенки. Не принимались только этюды Кондрусина — их было слишком много и обесценивались они с каждым днем.

Кондрусин, несерьезный человек, отец четверых детей, единственный из нас писал — на картонках, на бумаге, даже на промасленной газете, писал непрерывно, до работы и вместо работы, отмахиваясь от руководителя нашего, нервного Наума Борисовича, грозившего отправить его домой. За Кондрусина вступался Шуревич.

— Шуевич, вы гъубиян пейвой майки, я это давно заметил! — брызгал слюной бедный руководитель.

Концерты перемежались танцами — возле клуба была бетонированная танцплощадка, маленькая и серая под высокой луной, как кружочек ливерной колбасы, собачьей радости.

Кока и я, мы не разлучались с Валей Вивченко, танцевали с ней по очереди, завтракали и ужинали за одним столом, в обед уносили свои миски в заросли лесопосадки. Валя с одинаковой благосклонностью позволяла нам выволакивать ее мешки с кукурузой на дорогу, стойко выдерживала недоумение подруг, терпела, Боже, как она терпела наши воздыхания — она была старше нас на два года.

Мы не торопили события, я, например, потому, что не знал, что и зачем делать дальше, мне было мучительно хорошо. Местные хлопцы вились вокруг клуба, вспыхивали иногда негромкие драки, к Вале же никто не подходил — так мы были пугающе смешны. Однажды, гуляя втроем по лунной дороге, услышали мы в кустах диалог:

— Нэ трэба, нэ трэба, — задыхалась дивчина.

— Треба, треба, — убеждал шкодливый голос Морозова.

Мы покраснели и дулись почему-то друг на друга остаток вечера, Валя же веселилась. А вчера…

Белая поплиновая рубашка холодила загорелое тело, я ждал Коку возле Валиного дома в семь часов вечера. Предполагалось гуляние по бульвару и Лунному парку, вино и томительное полусчастье. Без двадцати восемь сердце мое громко стукнуло один только раз, и я, набрав воздуха, позвонил в дверь Валиной квартиры.