Поздно. Темно. Далеко - Гарри Гордон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Скифи вица… что? — повышал голос Наум Борисович.
Мы пристыжено молчали, не в силах помочь симпатичному, в общем-то, преподавателю.
— Скифи вица-апывали на камнях изобъяжения… — терял терпение Наум Борисович.
Он-то нас и застукивал, взяв на себя ответственность за посещаемость, ругался, обрызгивал слюной, но закладывал редко.
На лекциях Федора Ивановича стояла торжественная и немного печальная тишина, как на обезлюдевшем пляже первого сентября, только негромко накатывал и откатывал, пришепетывая песком, бурля галькой, теплый голос Педанова. Вызвав студента к доске для разбора, скажем, предложения, он скоро забывал о нем, и горький серный запах русской культуры кружил нам головы. Федор Иванович рассказывал о неведомых обэриутах, цитировал Историю государства Российского Алексея Константиновича Толстого, читал Пастернака. Опомнившись, старик отпускал студента, ставил ему отлично, и продолжал.
Однажды, под давлением то ли молодых учительниц, то ли своей партийной совести, директор Васька решил расправиться с крамольным стариком. Не осмеливаясь брать его голыми руками, Васька пригласил комиссию от городского начальства.
«Педанова выгоняют, Педанова выгоняют», — пронеслось по коридорам, и весь курс как один, вымытый и бледный, пришел на занятие, полный решимости умереть, но победить.
Федор Иванович, казалось, ничего не заметил. Одинаково приветливо кивнув нам, Ваське, комиссии, он начал свою лекцию в своем духе. По окончании мы столпились в коридоре. Чиновник в костюме и при галстуке шагнул к вышедшему последним Педанову и проникновенно сказал:
— Спасибо, Федор Иванович.
— А-а, да-да, я вас помню, — всмотрелся старик, — вы были, кажется, неплохим студентом.
Мы взревели, Васька, злобно косясь, убежал. «Отак, диты, добро завжды пэрэмогае зло», — говорит дед Панько в передаче «Надобранич».
Вообще-то мы всегда это знали. Я был уверен, что любую несправедливость, любое недоразумение можно разрешить, внятно и не торопясь изложив дело вышестоящему. К счастью, очень скоро вышестоящим для нас оказался Паустовский.
Юра Кабельский, морской офицер, вследствие романических каких-то причин бросивший все и поступивший в училище, долго приглядывался ко мне и принес однажды «Золотую розу». Вскоре вышел знаменитый шеститомник, и жизнь наша была окончательно загублена. Повесть «Романтики» я знал почти наизусть, мы распределяли роли, я скромно решил, что Максимов — Кока, а для себя оставил втихаря авторский контекст.
От Паустовского узнали мы об импрессионистах, о Гогене и Ван-Гоге, о Мандельштаме и Багрицком.
Мы узнали, что нельзя убить человека в виду Сикстинской Мадонны, и что всякий, глядящий на женщину с вожделением — последний подонок. Мы ловили рыбу с Фраерманом и Гайдаром и обсуждали с Бабелем проблемы творчества. Мы обходили за два квартала «солидных людей» и ненавидели ханжество, влюблялись, дрались на ножах и распевали гордые песни спина к спине с Александром Грином.
Позже, уже в Ленинграде, влюбившись в циничного Хулио Хуренито, я почувствовал себя чуть ли не обманутым. Духовный мой отец возлежал предо мной обнаженный, пьяный от дегустации своего напитка. До хамства, правда, не дошло — я грустно прикрыл старика сиреневыми романтическими лохмотьями.
Похоже, я прозрел, но не тут-то было. Романтизм, оказалось, не предмет очарования или разочарования, а состояние врожденное и неизлечимое. Вот почему люди, якобы «романтически настроенные» — омерзительно лживы.
Загубив себя повторно и окончательно, я открыл для себя тонкого и глубокого Александра Грина, подаваемого нам алыми парусами вперед, чуть ли не едущим за туманом и за запахом тайги. Я догадался, что романтизм — мрачная поэзия обрезанных крыльев. «…А за гаванью, — признается Грин, — …витает Несбывшееся — таинственный и чудный олень вечной охоты».
Открыв Грина, я окончательно разлюбил Бабеля. Как ни доказывал себе и нам Константин Георгиевич, что проза должна быть литая, кованая, густая, выжатая и обезвоженная, никак не могу понять, зачем. Если в прозе стоит ложка, если ее можно мазать на хлеб — да, вероятно, это пища для ума, но она не утоляет жажды… И почему два эпитета в одной фразе может себе позволить только гений… И никакой писатель не инженер, еще чего, скорее — лопух, в конце своих стараний догадывающийся, и то не всегда, до того, что давно знают все…
Проза может быть стремительная, как признание, и бесконечно скучная, как сама жизнь. Проза может быть прозрачная и пузырчатая, как нарзан, но и тягучая, илистая, полная микроорганизмов.
Несет душеспасительная силаСплошной поток густеющего ила —Обломки мух, древесная кора,Окаменелая девонская икра,Голубизна и зерна хлорофилла, —Все это, камни подмывая, плыло,Во мгле плывущим ландышем убилоПроснувшегося в муках комара.Все может быть.
Предтечей Паустовского был Маяковский. Его любила и вслух читала Роза, Изя, бодаясь, читал его прямо на улице. В пятнадцать лет я знал «Облако в штанах» наизусть.
На верхнем этаже училища, на последней лестничной площадке, под лесенкой, ведущей на чердак, стоял хороший старый слепок Лаокоона. Кто и зачем туда его приволок, неизвестно, он был пыльный, с черным захватанным носом, на груди его было вырезано волшебное слово.
Мы освоили это тихое место, приносили вино, и говорили, и спорили до часу ночи, до двух. Дома мне доверяли в этом смысле, и я тихо влазил по ночам в открытое окно, никого не обеспокоив.
Под Лаокооном мы восхищались Клодом Лантье из «Творчества» Золя, робко любили «стариков» — Джотто или Гойю, догадывались, что нельзя ставить вопрос, что лучше — Русский музей или Третьяковская галерея.
Верховодил Терентий Парасюк, задавал тон, вершил третейский суд. Коку он называл тонкачом, обвиняя в чрезмерной любви к Ботичелли, мне сурово и, как показалось, неприязненно заявил, что я буду писать новеллы. «Вот увидишь», — грозя пальцем предупреждал он. Морозова заверил, что если он преодолеет легкомыслие свое и разгильдяйство, у него есть шанс стать хорошим человеком. Себя Парасюк считал человеком пропащим, загубившим свой талант, женившись на девушке из хорошей семьи.
Однажды Парасюк в мрачном расположении духа отказался встречать с нами Новый год, отослал в гости жену и тещу, и остался в большой интеллигентской квартире один. «Надо пофанатировать», — сказал он. Фанатирование это закончилось тем, что он сжег свои работы, заодно прихватив и несколько наших, висевших у него на стене, лучших, конечно. Хороший был у меня автопортрет с абажуром…
Морозова мы признали не сразу. Был он на год младше, с круглой головой-набалдашником на тонкой шее и нарочито мутными наглыми глазами. До поступления в училище спекулировал билетами возле кинотеатра им. XX-летия РКК, цыганил у иностранных моряков сигареты — «Кэмел», «Честерфилд» и «Лаки страйк», точнее — «Люки стрюки», на чистейшем английском выговаривая:
— Мистер бизнес сигарет! — и предлагал иностранцам «Приму».
Лет через восемь в костюме цвета пломбира Морозов в свите ректора Мухинского училища будет встречать знаменитого Луиса Канна, архитектора, как его называли, двадцать первого века, приезжавшего в Ленинград, и попытается впарить ему сигарету «Аврора».
Под Лаокооном я читал иногда «Облако», читал артистически, но не актерски, входя в образ, но акцентируя не мысль и фразу, а ритм и рифму. Кажется, я читал неплохо.
Доносились слухи о Пастернаке, мне он казался похожим на Маяковского, как Чуковский похож на Педанова. Я и сейчас думаю, что «Марбург» и «Флейта-позвоночник» сравнимы, только гипердактилические страдания «Марбурга» гораздо беднее.
Неприятный, целенаправленный шорох раздался впереди. Я всмотрелся поверх костра. Деловито, одна за другой, ко мне подканывали три собаки. Обыкновенные микрорайонные дворняги со слабыми следами былой породы, в лесу, за кольцевой, удивили меня и слегка встревожили. Им явно нечего было делать здесь, охотиться они не умели, на объедки рассчитывать не приходилось. Впрочем, я усмехнулся, увидев, что мне они удивились не меньше.
«Ничего себе, — мотал головой серый, похожий на пулли болван, — а этот что здесь делает?» Я вспомнил главную заповедь советского бытия — никогда не смотри в глаза ментам, пьяным и собакам — обязательно привяжутся. Но они, похоже, уже привязались, и я их рассматривал.
— Уставился, козел, — заворчал ублюдок дога, лидер, должно быть, — я тебя знаю, ты пасешься возле тридцать шестого, «Фрукты-Овощи». Поставь полкосточки, не то за жопу укушу!
— Точно, он, — мурлыкнула маленькая темная шавка, — ему еще на той неделе глаз набили.
— Слышь, турист, зевнул серый болван, — сучка не нужна? Породистая, закачаешься. Щас приведу — рубчик давай.