Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

то ли от беготни от плиты к столу, с прядями выбивающихся из-под пучка на макушке волос, которые падали на высокий гладкий лоб, было таким молодым и нежным, что можно было залюбоваться. Она казалась девчонкой, играющей роль занятой по хозяйству женщины. Отец, умывшийся и чисто выбритый, в рубашке из голубой сарпинки, открытый ворот которой обнажал сильную загорелую шею, тоже выглядел молодым, крепко стоящим на ногах хозяином. «Ах, если б жизнь была хоть немного легче, хоть немного милостивее к нам, — с чувством горького сожаления подумала Мария, — они, наверное, всегда бы оставались такими». И снова почувствовала, как ее охватывает все то же неуемное желание, от которого по всему телу пробегает нетерпеливая дрожь. Желание окончить школу, потом работать, прославиться. Чтоб можно было зарабатывать много денег и все их отдавать отцу с матерью. И чтоб родители всегда были в таком вот хорошем настроении, всегда чтоб пели и казались такими же молодыми и красивыми, как сейчас. И постаралась поскорее отогнать трезвые, неусыпные мысли, которые нашептывали, что работать ей негде, и — что важнее всего, — где она тут может прославиться, окунуться в радости творчества, когда то ставишь себя на место Липковской, собирающей аплодисменты зрителей, то попадаешь в салон наподобие салона барышень Дическу — она за пианино, Ляля — у клавесина, а отец с матерью, элегантные и красивые, сидят на плюшевом диване и со счастливыми лицами слушают дуэт дочерей.

Когда стол был почти накрыт и до прихода гостей оставалось совсем немного времени, у Марии вдруг резко испортилось настроение — такое в последние дни стало с нею случаться нередко. С большим трудом ей удалось досидеть до конца. Отец уже в который раз принимался заводить свою любимую песню:

Вверху, на пригорке, в месте пустынном, Белеет крест над чьей-то могилой…

— Мама, мне нужно уйти, — не удержалась она в конце концов.

— Муся! Как можно? Что скажут дядя Штефан, тетушка Таня? Так нельзя, доченька!

— И все же я пойду, мама. Мне нужно.

— Коля, скажи ей ты, меня не хочет слушать…

Отец сделал ей знак замолчать.

— Какие у тебя появились дела? — начал он спокойным, уравновешенным голосом. — До вечера еще много времени. Именно сегодня, когда мы в кои-то веки собрались все вместе…

На глаза Марии набежали слезы. Она угрюмо молчала, склонив к груди подбородок.

— Хорошо, иди! — не стал больше уговаривать отец. — Ты отдаляешься от нас, Муся. Уже давно замечаю, что отдаляешься. Но, может, так и должно быть.

То была правда. Не отдавая себе отчета, Мария постепенно удалялась от окраины, на которой выросла и расцвела, с ее расхристанными улицами и жалкими домишками. От ее людей. От этих мастеровых, извозчиков и перекупщиц, прачек и мальчиков на побегушках из лавчонок. От всего этого пестрого люда с его пороками и огорчениями, тусклой жизнью, серой, порой грубой, жестокой, но вместе с тем и трогательной, полной понимания чужих бед, готовой отозваться на чье-либо несчастье. Удалялась от этого мира, от этой жизни, однако другую, к которой могла бы пристать, найти убежище, еще для себя не определила. Будущее было смутным и неопределенным. Через год кончатся занятия в консерватории барышень Дическу, и вместе с этим кончатся все их благодеяния. Чем могут помочь ей в дальнейшем эти добрые женщины, если открытие оперного театра, на сцене которого она готова выступать хоть фигуранткой, ни в коей мере от них не зависит? Но что она говорит: фигуранткой? Тут согласишься на все, только бы занять хоть какое-то место в волшебном и загадочном мире театра, быть рядом с настоящими артистами, видеть их вблизи, следить за тем, как репетируют.

Сейчас во время концертов, редких спектаклей, которые ставились в Кишиневе, она, взобравшись высоко-высоко, на последний ряд галерки кинематографа «Экспресс» или сидя в последнем ряду зала Епархиального дома, не только слушала затаив дыхание, предаваясь очаровывающему волшебству музыки, но и напрягала все внимание, пытаясь уловить на расстоянии выражение лиц актеров, их жесты, манеру поведения на сцене. Но к чему все это? Какой тут был смысл? Где та добрая волшебница, которая способна сотворить чудо? Которая взяла бы ее за руку и вывела на сцену? Сказочки…

Мария вздохнула. Посмотрелась в зеркало. Быстро накинула легкое маркизетовое платьице, которое сама сшила, украсив широким бантом из того же материала… Все это время на нее укоризненно смотрела мама. Мария сказала неправду, никаких дел у нее не было. Так что торопиться некуда. Просто с какого-то времени, а точнее — со дня похорон дочки Делинских, она потеряла душевный покой. К тому же и в консерватории дела шли не так хорошо, как прежде. Она часто становилась рассеянной, подавленной, безразличной. Домнишоара Дическу не раз выговаривала ей за это в классе, а как-то пригласила даже домой. Угостив чаем с пирожными, стала отчитывать, упрекать в том, что она не совсем оправдывает надежды всех тех, кто с такой добротой к ней относится. Смущенная Мария пообещала исправиться. Однако слишком легко обещать и ох как трудно выполнить обещание, когда так тяжело на душе.

Она вышла на Павловскую и оказалась на трамвайной остановке. Вагон, как и всегда на этой конечной станции, был почти пустой. Несколько пассажиров, вышедших из него, быстро разошлись по соседним улочкам.

Но в вагон она не вошла. Пропустила и два других трамвая, подходивших к конечной остановке с равномерными интервалами. Тот парень с нежным лицом и лучистыми глазами все не появлялся. Как не сходил и с площадок многих других вагонов, которые она встречала с невиданным упорством. Мария ждала его с жадной и безысходной надеждой. Несмотря на то, что ожидание это было обыкновенной глупостью.

Наконец она села в вагон и доехала до Хараламбиевской, где сошла и, пройдя квартал, углубилась в благодатную тень Соборного сада, в котором была всего лишь несколько часов назад, поскольку пела во время утренней службы. В это послеобеденное время сад был совершенно пуст. Не прогуливались даже няньки с детскими колясками. К вечеру сад снова наполнится людьми, которые выйдут погулять на свежем воздухе, послушать отзвуки духового оркестра — он будет