В молчании - Анатолий Владимирович Рясов

не похожей на себя. Представлялось, что комнаты, полные причудливой, смутной немоты, должны выглядеть как-то иначе. Но и что-то общее тоже было. Наверное, сам однозвучный узор тишины. Схожесть со степью или небом. Без вычурности. Рука едва заметным (похожим на далекое хоровое пение) движением отвела от глаз тонкую прядь. Изгибаясь, длинные волосы точно копировали контуры плеча. Далее – едва слышная беседа, перемежаемая сверкающими паузами. Пока тянулась каждая из них, они успевали по несколько раз забыть и вспомнить друг друга.

– Сколько сторон у темноты?

– Не меньше, чем граней или вершин.

– А многие из вершин покорены?

– Уже ни одной. С тех пор, как их начали считать…

– Слова ускользают, как мысли.

– Да. И мысли тоже ускользают, как мысли.

Занавешенные оконные рамы. Их монотонная, загадочная бездвижность. Разговор, окруженный хрупкими лучами теней. Приглушенные голоса. Пытающиеся произнести забвение. Самое сложное – правильно расставить затишья между произносимыми фразами.

– На некоторые ширмы я решила повесить окна. За шторами спрятаны междуночные картины и междудневные гравюры.

– Я помню.

– Стоило бы занавесить и дверные проемы, но что-то сдерживает меня.

– Что именно?

– Точно не здравый смысл. Может быть, тяга к неприметным сквознякам.

– Или беспредметный смех?..

– Прикоснитесь ко мне.

– Разве я уже не прикасаюсь?

– Еще нет.

Здесь повсюду темнота. Нет, тусклый лиловый полусвет. Нагая бледность. Кутались в дымящиеся сумерки, вслушиваясь в дышащее безмолвие, в его мерный, внезапный шум. Тут же рядом – на ширму облокотилось вытянувшееся вдоль пола зеркало с закругленными углами. Не без любопытства поглядывали на переливы отблесков, на рассыпавшиеся волосы, на изгибы рук, на исчезающие в темноте очертания, на робкую красоту судорог. Боялись спугнуть их. По-прежнему почти ничего не знающие друг о друге. Мне понадобилось несколько лет, чтобы запомнить цвет ее глаз. Казалось, хлынул сверкающий ливень. И он уже не прекратится.

– Вы когда-нибудь чувствуете удушье?

– Только когда дышу.

– А я задыхаюсь оттого, что никак не могу надышаться тишиной.

– Так и будет, пока смысл здравствует.

– Как, столь недолго?..

Исчезающее существование. Его привычная странность. Сутулая игла секундной стрелки неприметно замедлила свои обороты. Наши ладони все реже и реже ощущали ее мягкие покалывания.

– О чем вы сейчас думаете?

– Позабыла, что мы еще здесь.

– Я и сам едва это замечаю.

– Не помню, если вы еще ждете ответа…

Лежали в лиловой темноте. И на месте стен не было ничего.

Без моросящих слов.

Только хруст наших пальцев.

§ 17. Остров

Нужно сказать о нем еще что-то. Да, по обросшим зеленой шерстью камням все так же осторожно и торопливо перемещаются мелкие крабы, ненадолго выползая на солнце и опять ныряя под размякшие щепки, дряблую ботву, листья и случайные корки. В поросль своих заплесневелых дворцов, под крапчатые камни, распластавшиеся, как могильные плиты. Там внизу невзрачная щетина мха разрастается в гигантскую сеть, тихо колышется и временами выплескивается на скалы зеленой грязью. Один из уступов заштрихован движущимися тонкими темно-серыми полосами. Это вереницы муравьев неровными линиями сбегают на песок и исчезают в золотисто-пепельных россыпях, лишь изредка мелькая среди разбитых ракушек и покрытых налетом соли коряг. Косые коричневатые лучи тонут в стертых следах на песке, погружаются в желтый лёсс. Ближе к опадающим и вновь и вновь стягивающимся волнам – полоса за полосой – берег темнеет и кажется глинистым, а прямо у воды – блестит и даже отражает пустоту неба. Вдоль кромки по мокрым, изъязвленным неприметными морщинами валунам, петляя, скользит тонкая тень. Тут же рядом плотная, темно-зеленая ткань размочаливается в стеклянную, исчезающую бахрому. По всему побережью разбросаны волглые сучья, мелкие обломки коры, лепестки белых листьев (нет-нет, никаких цветков), серо-зеленые травинки, перья, продолговатые раковины, обрывки водорослей, мертвые и полуживые насекомые. Похожие на иссохших спрутов деревья склонены над этими неразборчивыми, мрачными иероглифами. Их ветви и вырвавшиеся из земли корни почти касаются черной воды, норовя погрузиться в маслянистую рябь, в переливчатый блеск. Разница между ними и продолжающими их отражениями по-прежнему неуловима. Худые темные руки тянутся куда-то вдаль и исчезают в веерах спутанных листьев и расплетках виноградных гирлянд, свисающих увядшими венками, корневищами гигантских растений. В клочьях тумана, в рассыпчатой пелене их складки мерцают и напластовываются друг на друга. Рядом, в бурых разводах, осторожно трепещут их тени. Все снова путается. Шорох сливается с младенчески-старческим морским гвалтом и другими далекими, совсем робкими намеками звучания. Невнятный язык, ни одно слово которого никогда не поддастся переводу. Розовое горение блаженствует в нескончаемом, роскошном увядании. Лоскутья облаков обвивают одно из наверший своей дымящейся тиарой, похожей на сдутую ветром пену. Рядом едва заметные стайки мошкары распадаются и снова собираются в неясные фигуры. Их бесшумная воркотня. Издалека зеленые линии деревьев кажутся полосками мха, но, перемежаясь густым свечением, ближе к вершине теряются и крошатся в обволакивающий сине-серый фон. Горы, жаркие тени. Их равномерные продолжения в море. Кажущаяся застывшей возрождающаяся нескончаемость. Тягучая вода продолжает шуршать своими прозрачными, полуслипшимися страницами, буквы на которых не то бесследно стерлись, не то никогда не были начертаны, не то требуют какого-то иного зрения для вчитывания. Но даже когда колыхания ненадолго застывают, как будто бы леденея, все продолжает переливаться, сверкать и кипеть в безмерной агонии. Не успевая наполниться смыслом (или наоборот – из-за перенасыщенности им), страницы рвутся и оставляют незрячему взгляду лишь коварные очертания, сумбурные, неуловимые искривления, разломы, срезы и зияния. Скользкие мысы под натиском то и дело меняющих цвет волн, прибрежная тина, камни, раковины, иглы, резвые стайки рыб, почернелые растения, скалы, не отвязанная лодка, серая белизна чаек, облака, пенные гребешки, тусклые пятна, молчащие имена – все это плещется в мерном, бесконечном остинато, в изменчивом постоянстве, в мучительном замедлении, по-прежнему сохраняя зыбкость, смятение, готовность пошатнуться и обрушиться. Белые хлопья на прозрачных вершинах. Полупрозрачные гроздья. Ничего не решено, ничего не потеряно. Воздух продолжает скапливать ту же безмятежно-яростную тишину. Достаточно.

2011–2018

Миниатюры

Поэт

Имя. Отсутствует. У старика нет имени. Точнее, имя, скорее всего, есть, но оно не имеет никакого значения. Оно растворено в тысячах других имен, и нет никакой разницы, существует оно или нет. Поэтому все-таки можно сказать, что оно отсутствует. Ведь отсутствие не всегда отрицает существование. Возможно, и здесь перед нами тот самый случай. У старика не может быть имени. Оно существует, но его нет. И никогда не будет. И никогда не было. А если когда-то и было, то со временем исчезло. Как стирается надпись на надгробном камне заброшенной могилы.