В молчании - Анатолий Владимирович Рясов

шапку. Мои белые, очень белые волосы. Как потом, через двадцать пять лет у моей дочери. Роемся с отцом в стоге скошенной травы. Я с неостановимой серьезностью раскидываю зелено-желтые хлопья в разные стороны. Черное пятнышко в центре экрана. Еще запись. Уже зима. Какие-то люди на лыжах, они всегда там съезжали. В одинаковых свитерах. С одинаковыми улыбками. Вспышка. Мама в несуразных очках (тогда они считались красивыми). Подходим к кормушке для птиц, напоминающей огромный крест. Папа сажает меня на санки, распутывает веревку. Машу варежкой в камеру. Снова и снова. Кажется, немного помню ту жизнь. Засыпанные снегом площадки. Долгий серьезный взгляд в камеру. Снова дача, снова платок. Аллея за полем, она есть и сейчас. Не устаю удивляться этому. Эти деревья очерчивают границы моего детства. Бегу к лесу, потом обратно. Прыгаем с дедом, взявшись за руки. Новые кадры. Наконец-то прадед, он косит траву за домом. Я помню этот огромный острый нож. И брюки галифе. Помню его. Ведь он умер, когда мне было лет десять, нет, меньше. Нет, больше. Маленькая зеленая лейка в моих руках, хорошо помню и ее. Поливаю осенний засохший цветник. Яблоня, которую давно спилили. Залезаю на длинные ветки. Выкорчеванные пни, тогда их было много. На одном из них дед рубил дрова. Похож на маму, когда улыбаюсь. Едва ли мне это нравится. Нет, не люблю улыбаться. (Только с тобой и с детьми забываю об этом.) Внезапно все в темноте. В глубине непроглядности я размахиваю какими-то палками. Лица не видно, но я знаю, что это я. Старая, словно пережившая войну детская площадка. Смотрю в камеру, то есть, получается, себе же в глаза. Спустя тридцать пять лет. В каком-то замедлении. Теперь лицо различимо, но я его не узнаю. Похож на своего сына. Дерусь с мамой на игрушечных мечах, проигрываю, падаю в траву. Она очень молодая. Сзади – шоссе, дома, машины. Все в каком-то едва желтом мерцании. Последний застывший кадр: я у деда на плече. Другая запись. На балконе. Дед надел на меня свои медали и ордена. Рассматриваю их. Все сверкает на солнце. Я никогда не полюблю парады. Но и не буду считать, что дед неправ в том, что любит их. Застекленная лоджия, она почти не изменилась с тех пор. А вот другой балкон, еще открытый. С немыслимой отчетливостью вспоминаю, как я боялся трещины между полом и ограждением. Сквозь проем с высоты тринадцати этажей был виден далекий асфальт. Дом напротив. Он все тот же. Только гораздо более обшарпанный. Изображение замирает. Мне там, наверное, лет шесть. Как и на следующей пленке, где я сижу на крыше деревянной кареты, целясь куда-то вдаль из игрушечного револьвера. Позже уже ничего не снимали. Сзади – зелено-желтая листва. Потом слезаю, постоянно ношусь взад-вперед, прыгаю, смеюсь. Да, смеюсь. Дед раскачивает меня на руках. Расфокусировка. Теперь новый эпизод. Другая пленка. Еще раньше. Волны разбиваются о бетонную плиту. Перед тем как рассыпаться, каждая из них успевает сверкнуть, бросить последний взгляд в камеру. Какая-то странная конструкция на высоких тонких сваях обрамляет белые взрывы. Я не так давно научился ходить, стою рядом с дедом на побережье. В неизменном, сливающимся с небом и морем синем платке. Без родителей. Дед (кому-то он может показаться моим отцом) сажает меня на плечо. Потом раскачивает на руках из стороны в сторону. Наши длинные тени на серо-рыжем песке. Потом я один роюсь в песке и камнях на фоне длинного, заброшенного причала. В стране, которой сейчас уже нет. Но море осталось. Оно не боится войны, ему нет до нее дела. И даже причал, может быть, тоже выжил. Этого я не узна́ю. Осталась и более поздняя запись, на ней мне года четыре. Сухая, острая трава у побережья. Потом море. Помню, что боялся утонуть, но любил этот испуг. Эта пленка, на которой я с родителями, а не с дедом и бабушкой, сохранилась хуже всех. Сплошные вспышки, замутнения, полосы и пятна. Интересно, я правда помню эти дни или просто когда-то смотрел запись? Нет, я же не забыл слова, которые мы произносили. Но я уже ничему не верю. Волны. Вспышки. Волны. Иду по песку с сандалиями в руках. Изображение трясется. Сверху – какие-то царапины. Нет, это волейбольная сетка. Перевернутая лодка. Какие-то люди вдали. Бегущие черные точки. Мама стряхивает песок с моих ног и надевает на них сандалии. На ней нелепая широкополая шляпа (многие носили такие, кажется, сейчас они опять вошли в моду). Вряд ли у нас тогда была камера, наверное, дед передал свою на полгода. Помню даже свою тогдашнюю одежду. Хотя, может быть, я узнаю́ ее по фотографиям. А вот кто-то (мама?) забыл выключить съемку. Тени под ногами, асфальт, трава, песок. Теперь снова смотрю в камеру. Изображение очень размыто. Может быть, это не я, а мой сын? Очень похожие жесты и гримасы. Ему сейчас столько же, сколько мне тогда, даже чуть больше. Кажется, он чувствует что-то похожее. Что? Дом, в котором мы тогда жили. Я не сразу узнал его, когда вернулся туда спустя пятнадцать лет. Что ж, больше я его никогда не увижу. Может быть, его разбомбили. Папа держит руку на уровне моего пояса, так чтобы я мог ударить по его ладони ногой. Мы так играли, помню. Неизменная сигарета у него во рту. Наверное, я так никогда и не полюбил табачный дым, потому что родители курили не переставая. Бегаю по побережью с какой-то длинной, похожей на метлу палкой. В красной рубашке. Песок попал мне в глаза. Неподалеку – какая-то полуразрушенная хижина. Настоящая дикарская лачуга: в стены вплетена трава, на крыше – широкие листья. Залезаю в старую лодку. Опять швыряю песок в разные стороны. Длинная тень на земле. Снова никого на побережье. Какие-то заброшенные дома вдали. Что-то помню. Пробираюсь сквозь заросли. Безуспешно пытаюсь проредить их. Каменистые горы. Да, мы ездили к ним. Впрочем, тоже были фото, так что и этому кадру нет доверия. Ничему нет доверия. Все воспоминания откуда-то украдены. Почти все. Теперь-то ясно, что это никакие не горы, а просто груды камней. Горы только на дальнем фоне. Родители моложе, чем можно себе представить. Тогдашние их знакомые. Даже имена помню. И глупый толстяк, их непонятливый сын, к которому я до сих пор сохранил какую-то антипатию (не приходит в голову сделать скидку на то, что ему там три года). Папа заставляет меня есть что-то, я отворачиваюсь. Так бывало и потом, но вообще-то он редко вмешивался в мою жизнь.