В молчании - Анатолий Владимирович Рясов

моей комнатой, здесь всегда работал дед. Я хорошо помню стук печатной машинки, часами раздававшийся со второго этажа. Еще один из его способов высказаться. Пиши. Даже если по странице в день – в год уже больше трех с половиной сотен. Нет, у меня никогда не получится так много, но эти слова я хорошо запомню. Ритмичные щелчки молоточков, звонок, возврат каретки, снова щелчки. Так день за днем. За этими белыми рамами с вечно потрескавшейся краской. Когда запись останавливают, это почти незаметно, пленка все воспроизводит без пауз, просто меняются планы, лишь изредка – мутно-черные перебивки. Вспышки солнца. Поворот вправо. Вдали за хлопьями белых цветов – фары новой машины, дед проездит на ней еще двадцать лет. Ворота потом уберут и сделают гараж с другой стороны дома, но пока они еще на прежнем месте, сливаются с листвой. Иногда по утрам на них сидели полусонные совы. Левее – еще одна машина, капот открыт. Мимо нее проходит отец. Я помню его (папу?) таким. Ребенок размахивает зеленой шляпой и смеется. Камера не успевает за его бегом. Неужели это я? Дед что-то рассказывает камере, и тут же неподалеку молчит второй дед. Оба настолько молодые, что это кажется обманом. Но еще удивительнее, что они рядом. Таких дней почти не бывало, невероятное совпадение. Семьи еще не рассорились. Опять теряется резкость изображения. Бабушка, улыбаясь, пробегает с каким-то тазом (вторая бабушка есть только на другой записи: в домашнем халате, держит меня на руках – мне там меньше года). Мать. Она. Мама (я все-таки записал это слово?) сидит в шезлонге, отец на траве рядом с ней. Они еще не развелись (осталось подождать год, может быть полтора, наверное не больше), беззвучно разговаривают, в их руках какие-то листы, может быть обсуждают напечатанный на них текст (что это? дипломная работа?), улыбаются. Теперь-то известно, что из всего этого ничего не выйдет, кроме меня. Ну, то есть – почти ничего. А здесь, на записи пока еще никакого ощущения надвигающейся катастрофы, истерики, ненависти, бесконечных оскорблений, запоздалых полупримирений, ничего даже отдаленно похожего. Он взглянул в камеру. У него красивое лицо. Как и у нее (просто я упорно не хочу признавать этого; это не та красота, которая может быть мною принята). Неподалеку – дерево без листьев (что же за загадочный месяц?), рядом дед моет машину. Четыре десятилетия назад. Дед еще жив. Снова не понимаю: неужели у меня тоже впереди четыре десятилетия? Что же там будет? Надо чего-то ждать? Свиток не то разворачивается, не то сворачивается. Лучше думать, что свертывается. Так спокойнее. Маленькая тряпка сбрасывает на землю клочья пены. Стекло блестит на солнце. Теперь уже я на шезлонге (это клетчатое раздвижное кресло сохранилось до сих пор – оно в старом сарае, среди другого хлама). Без паузы – новые съемки. Сначала я в теплой куртке бегаю по парку рядом со спортивной ареной. Потом, уже легче одетый, – во дворе около дома. Обшарпанные качели, на которых я раскачиваюсь. Из настоящего в прошлое. Крупный план лица, очень четкий. Фон размыт. Продолжаю раскачиваться. Пауза. Ржавая горка на детской площадке. Кажется, я боялся с нее скатываться. Снова и снова осторожно спускаюсь по огромной лестнице. Падаю в подвалы сентиментальности, притрагиваюсь к заплесневелым, обшарпанным стенам. Размахиваю руками. Целюсь, глядя в камеру. Какие-то дети из соседних домов. Они не всегда принимали меня в свои игры. Полуразрушенный бетонный забор. Все вперемешку. Удивительная, встречающаяся только у ребенка серьезность в глазах. Потом опять кривляюсь. Недавно мы с тобой ездили в этот двор, у меня сохранилось не так уж много воспоминаний, почти все вычеркнуто, изъято. Но кое-что осталось, кое-что выплескивается наружу. Даже слишком многое. Раз за разом цедить этот пепел. Ты все знаешь. Спасибо, что слушаешь это. Но хватит повторять. Опять за городом. Тот же дом, но теперь уже осень. Платок на моей голове. В детстве меня вечно кутали в платки. Потом я ненавидел эти фотографии. Сейчас нет никаких мыслей на этот счет. Скрываюсь в зарослях травы. Где-то там же теряется моя мать. Эти кадры сохранились хуже других. Что-то мелькает, дрожит. Короткая пауза. Прабабушка склонилась над грядкой. Поворачивается и смотрит в камеру. Ей осталось жить не больше двух лет. Кажется, в конце жизни она мало что понимала, пряталась в шкаф и не могла объяснить зачем. Я почти забыл ее. Где же прадед? Неужели нет ни одной записи с ним? Неужели он стерт? А что ждет меня в старости? Отец красит забор. Тот самый, на который я буду влезать еще сотни, тысячи раз, чтобы смотреть на закат. Тот самый, по которому будут ежедневно пробегать белки. Тот самый, который совсем выцветет через тридцать лет. Тот самый, на который почти через сорок лет из-за сильного ветра упадут две сосны. А здесь – зеленой краской выкрашен только один пролет, дальше – желтые, высветленные отблесками солнца доски. Отламываю кусок сухой сосновой коры, он рассыпается в моих руках. Сейчас, не тогда. На всякий случай: все это вовсе не кажется мне раем до грехопадения или чем-то подобным. А как я это назову? Не знаю. Следующий эпизод. Я за столом на веранде. Здесь прабабушка заставляла доесть второе, прежде чем дать мне клубнику. Может быть, это один из этих дней. Ем очень медленно (точь-в-точь как много позже – наши с тобой дети, сходств вообще очень много). За спиной – дверь, открывающаяся наружу, сейчас ее уже нет, как и прабабушки, называвшей четырехлетнего меня «особым человеком» (без иронии). А вот об эти рейки, они и сейчас те же самые, бился голос разговорчивого деда. Если постучать по левой из них, то раздастся пружинящий, скрипящий звук, а та, что чуть правее, звучит как далекий гудок. Это эхо многолетних слов. Отец ведет меня за руку мимо каких-то деревьев. Пытается вывести из аллеи забвения. Его взгляд в камеру. В нем что-то важное. Но слишком мало времени, чтобы осознать это. Я смотрю под ноги. Изображение останавливается. Другая пленка. Мне не больше двух лет. Бегаю босиком по непонятному пустырю (какая редкость – в кепке, а не платке), рву цветы и траву. Камера дрожит вместе с моими быстрыми движениями. Без паузы, месяца на два позже. Уже в шапке и даже шарфе. На даче, нет, где-то еще. Гуляем всей семьей. Родители снимают по очереди. Очень размытые кадры. Эти пленки почему-то сохранились хуже. Не помню, чтобы их чаще смотрели. Потом наконец фокус восстанавливается. Лицо отца. Спина матери. Какие-то взрослые девочки. Брожу рядом с ними. Опять все размыто. Мама снимает с меня