В молчании - Анатолий Владимирович Рясов

лишь бесконечностью тревоги – азартной, вскрыляющей. Нет, примет ликования не найти. По-прежнему никаких оснований для упования на благо. Все происходящее, вероятно, и не должно будет иметь к тебе никакого отношения. Все останется невыраженным. Но сохранит возможность сбыться. Скоро станешь изнемогать, задыхаться, внимать молчанию в объятиях воды. Но, может быть, назавтра снова обнаружишь себя на берегу. Выроненным смертью. Потерянным пером птицы-писаря. По-прежнему нет никакой уверенности в том, что ты нужен океану, что он узнал тебя. Пока – лишь едва слышное шелестение внутри молчания. В дымной неподвижности. Что-то еще может начаться. Что-то еще сохраняет свойство быть названным.

§ 14. Забвение

Только оно. Летние волны. Когда ленты нашлись и были оцифрованы, это стало настоящим потрясением. Тем, к чему нельзя подготовиться, что невозможно вспомнить до конца. Порой, затерявшейся на задворках прошлого. Пустынной территорией, котлованом, где память начинает запинаться и буксовать на одних и тех же блеклых эпизодах, теряя самое главное. Главой, не попавшей в летописи, гроссбухи и домовые книги. Как если бы психоаналитик, вместо того чтобы выслушать очередной сбивчивый рассказ, прокрутил на экране склеенную из обрывков жизнь пациента. В ужасающей, изумительной, блаженной тишине. Не нарушаемой даже треском давно потерянного проектора. Но ведь и моя память именно такая: молчащая и выцветшая. И одновременно – включающая все цвета и все звуки. Но как странно: на экране так мало царапин, бликов, пятен. Загадочным образом память успела распасться на невидимые песчинки, а пленка даже не начинала осыпаться. У меня безостановочно текут слезы. И я не смогу объяснить почему. Этот уровень скорби противится сообщению. И все же я заворожен. Отчего-то не закрываю глаза. Из-за слез изображение кажется еще более тусклым. Пожалуй, хватило бы и одной пленки (сколько раз я еще пересмотрю ее? я уже знаю наизусть каждый кадр и все равно не знаю). Да, есть одна – самая важная, та, которую я увидел первой. Именно отсутствие звука делает ее слишком живой, но одновременно предельно далекой. И дистанция все больше растет. Как будто я уношусь на поезде от крохотного и на глазах уменьшающегося полустанка собственной памяти. Наглухо закрытое окно не дает высунуть голову и оглянуться (впрочем, что бы это изменило?), прошлое пятится, отступает еще дальше, теперь уже перрон, окруженный цветущими вишнями, начинает казаться отчалившим в море парусником, волны поднимаются, последние штаги рвутся, все рушится, меркнет, и ничего уже не изменишь. В считаные секунды все это (почти все это) навсегда выветривается из памяти. И чем дальше я удаляюсь, тем величественнее становится размах забытого. Теперь только зыбь. Ее осыпь, ее шум. Ее необъятность. Но в безостановочном рассыпании маслянистые волны никогда не распадаются до конца. Такие тяжелые, они вновь и вновь находят бессилие подняться, собираются по осколку. Как незастывающий воск, в котором каждый раз завязаешь по-новому. Вспышки, которые давно растворились в темноте, вдруг ненадолго возвращаются к жизни, как вроде бы законченный текст, внезапно обнаруживающий недостающие страницы. Крошево воспоминаний. Глава, без которой книга будет неполной. Странно, что я решился написать ее. Ясно, что из этой затеи ничего не выйдет. Ну и что же. Разве это может меня остановить. Из остальных затей ведь тоже ничего не вышло. Эти двадцать пять минут как будто бы сконцентрировали большую часть моего детства. Странное чувство: посвящения в таинство, предназначенное только для меня одного. (Похоже на смерть, правда? Но еще меньше патетики.) Чужаку закрыт вход сюда. Впрочем, для меня он тоже закрыт. Я уже успел потерять свой несчастный билет. Повторяю: это бессмысленно, но все-таки я сейчас все опишу. Сначала эти двадцать пять минут, а потом и все остальные тоже. Для себя. И напоказ. Пусть и это свидетельство утратит достоверность. Это почти не займет времени. Сначала – более поздние, хотя и не самые последние съемки. Мне четыре или, может быть, почти четыре года. Первый кадр: он возникает еще до того, как изображение начнет двигаться. Пространство перед крыльцом. Яблони, которых теперь уже нет, просветы между штакетником (его тоже нет), крыша соседского дома (вот она совсем не изменилась, за исключением того, что теперь под ней никто не живет). Все мутноватое, коричнево-желтое, как на картинах нидерландских мастеров (если только представить, что они покрылись многолетней пылью). Несколько черно-синих пятен и линий, но так только в первые секунды после ракорда. Потом – почти без помех (это и правда удивительно, ведь бобины больше тридцати лет провели в пыльном углу). Камера поворачивается вправо (только при третьем просмотре я пойму, что снимали из-за дома, сначала кажется, что оператор стоит на несуществующей, ничейной территории), терраса еще не обвита виноградом, водосточных труб нет, виден кирпичный фундамент (во всем этом я упорно не хочу признавать дом, мне до сих пор кажется, что эти голые, не прикрытые виноградом камни должны принадлежать какой-то другой, давно снесенной постройке, о существовании которой я забыл). То, что так и осталось непонятым, – это время года. Очень похоже на лето, но яблони и вишни еще в цвету. Какая-то странная, слишком жаркая весна. Она простерта как стена немоты, не позволяющая никуда продвинуться, не сулящая никакой ясности. За ней остается слишком многое не поддающееся расшифровке. Психоаналитик сжульничал: склеив обрывки, он не избавился от трещин между ними, не сумел скрыть то, что осталось якобы вычеркнутым. И я смотрю сквозь эти расселины в заэкранную темноту, заглядываю за черные кулисы – то ли в зрительный зал, то ли, наоборот, за сцену. Впрочем, тогда эта странная пора цветения яблонь и жасмина действительно длилась бесконечно долго. Длинноволосая девушка на траве. С ней рядом сажают ребенка. Снова несколько синих пятен. За зарослями сирени и смородины прячется бабушка (удивительно молодая), она наверняка не хочет, чтобы ее снимали, считает, что слишком ненарядно одета. Она что-то говорит. Девушка надевает на ребенка крохотную рубашку с коротким рукавом и широкополую темно-зеленую панаму. Эту неудобную шляпу он тут же снимает, сворачивает в трубочку и смотрит в нее как в подзорную трубу (камера на траве, ярко-желтые расцветья почти закрывают объектив). За их спинами – какая-то низенькая изгородь (я, кажется, помню ее), выше – редкие просветы между рыжими стволами, в глубине деревьев виднеется новая беседка. Наконец общий план дома. С тех пор он почти не изменился. От этого не по себе. Как от любого чуда. Двенадцать окон огромной веранды (еще без решеток), множество тонких белых реек, на втором этаже – очень похожие, тоже белые и все-таки совсем другие окна: более широкие, центральное – с суживающимся навершием. До того как верхняя терраса стала