В молчании - Анатолий Владимирович Рясов

друг на друга. Как черепица на крыше старой хижины, как серая чешуя, как истертая мостовая. Море не замолкало. И он снова принялся проговаривать про себя журчащее молчание, прясть тишину из влажных нитей серо-бежевого тумана. Беззвучные слова – те, что должны были прозвучать, но всегда оставались бесшумными, он знал их наизусть, нет, нет, все время забывал. И опять вспоминал, вернее, пытался вспомнить что-то в ветреном бормотании. Смутное, потерянное мгновение проступало в реальности, как сквозящая пустота, раз за разом напоминая не о себе, а о своем отсутствии. Или все же миг витал в мире как вспышка-призрак – проявлялся именно благодаря забвению, благодаря предельной близости к смерти. И потому, наверное, никогда не забывался до конца, умудряясь раздваиваться, превращать себя в собственный комментарий, словно за очевидным смыслом зияния прятался скрытый, показывающийся лишь изредка. Может быть, более важный, или наоборот – еще более мелкий. Нисколько не доверял ему, и все же не оставлял настойчивой надежды его отыскать. Как будто возможно было достичь той степени ясности и бесцветной искренности, которая по определению была здесь недопустима. Наверное, для этого-то мысли и нужно было преодолеть себя, преобразоваться в нечто большее, во что-то, чем она пока не являлась. Всегда пребывали в этом состоянии нехватки, обреченные остаться робкими, стыдливыми репризами, все так же упрямо желавшими сбыться. Нет, даже не мысли, а какие-то прорехи внутри них, немота и ее сокращения (но никогда – безъязыкость). Вероятно, язык, мысль и смерть – это одно и то же, во всяком случае, они прочно связаны. Море не говорило. Продолжал разглядывать остров, свесив ноги с обвитого цепким виноградом выступа. Красные гирлянды падали вниз, развевались на ветру как обтрепанные, но не утратившие изысканности фестоны, как мерцающие в безвременье хоругви давно сгинувших церквей. А там внизу зелень деревьев сливалась с синевой воды, расплескивавшейся в небо. И он, срывавший крохотные цветы, что ютились в расщелинах, тоже растворялся в неясном тягучем цвете, в переливчатой пелене, в стирающемся пейзаже. Отражения сворачивались в свитки волн, как ладони, обращающиеся в кулаки, но потом падали за кулисы – на самое дно, где наконец исчезали или, наоборот, множились, рассеивались в новые прозрачные начертания, выпуклые письмена, изнанку непроизнесенных слов. Он этого не знал, но был заворожен сверкающим покровом. Просидел на выступе до самой ночи, пока на воде колышущимся светом не разлилась лунная тропинка. Промоина света, выцарапанная на темной поверхности, вспыхивала россыпью вытянутых пятен. Лента медленно извивалась и, казалось, готова была поджечь все поле своими отблесками. Шипящая пена обволакивала камни и сползала по песку вслед за волнами. Казалось, белый цвет остался бы заметен, даже если б луну плотно заслонили тучи. Казалось, светился сам цвет. Бесконечные каракули, пылающие белым сиянием. Не сознавать или хотя бы стремиться к не-сознанию – может быть, это было поиском выхода.

§ 13. Океан

Однажды, в последнюю очередь его снова можно будет так назвать. Устье всех ручьев и рек. Когда-нибудь стены пещеры проглотят всякое эхо. Ты будешь кричать громче и громче, но не услышишь ответа. Комната перестанет звучать. Противясь скоплению прошлого, захочет освободиться от всякой информации, избавиться от тебя. Преуспеет в этом. Стесненное эхо немоты и будет зовом наружу. Скупым на слова, беззвучным. Океан тоже замолчит. Все станет молчанием океана. Босиком по гнилым, хрустящим водорослям, комковатому песку, режущим пальцы камням, щетине колких травинок. В необоснованной и потому неуемной радости. Мимо мертвых, раскинувших худые крылья птиц и не взлетевших бабочек, чьи зачерствелые лапки давно застыли, как веточки крохотных растений, как тонкие, просоленные лучи заскорузлой морской звезды. Мимо приоткрытых ракушек и расколотых панцирей, обвитых серебряной гнилью высохшей пены. Мимо ярко-синих медуз, забытых отливом на песке. Мимо мертвых рыб. Мимо кривых теней, мглистых рытвин и темных венков. В серой, благоговейной грязи, испещренной лохмами незаметных игл и обволакиваемой курящимся паром. Мимо руин. Мертвые городища, рассыпанные вдоль побережья щепки разбитых кораблей. Величественные, пылающие обломки. Последние, прозрачные образы. Скоро и они исчезнут. В глухой пустоте, прорезаемой лишь вскриками чаек и каким-то еще едва слышным гомоном. В прощальном сиянии. Меж ярких точек. Не нужно будет смотреть. Закроешь глаза и продолжишь вслушиваться во все эти отзвуки, в хруст непроизнесенных слов. Невыносимость тишины, проросшей сквозь природу. Обещающей что угодно, в том числе и зыбкую, неспокойную возможность смысла. К вящему ужасу, завораживающему, вытесняющему любые другие чувства. И все же – изумление, почти отрада, взрыв, внезапная четкость, манящая прозрачность, озаряющее изящество мира. Под красным небом. Безымянные, но как никогда знакомые вещи, торжествующее пребывание на их надтреснутой границе. Вязнущие в песке пальцы. Итак, переступишь движущуюся полосу разбегающейся во все стороны пены. Зайдешь в почти неподвижную, неровную массу ударов и тихого шипения. Застывшую, нет, по-прежнему длящуюся. Сперва – крохотные облачка пыли, зависшие в абсолютной чистоте. Так мелко, что на протяжении долгих часов будет казаться, будто идешь по воде. Так и будет. Слабый шелест. Рядом с притихшей природой. От стертых следов начнет подниматься едва заметный полупрозрачный пар. Еще шаги. Появятся мальки, снующие под ногами. Неспокойная, почти незаметная тень на воде. Без отражения, только тень, касающаяся дна, ее неприметные искривления. Потом и она исчезнет. Шаги. Теперь уже по колено. Идти станет чуть тяжелее. Еще несколько часов. Уже по пояс, по горло. Вода обхватит тело бесцветными морщинами, как цепкая, прозрачная чешуя. Наконец оторвешься от топкой земли. Укроешься в сырых свитках. Сожмешь в кулаках воду. Еще раз вынырнешь на поверхность, на мгновение отделишься от огненных брызг, застынешь в неземном тепле. Внезапно – без ликования. Опять пугающее чувство отброшенности к началу и оттого – бездомности. Блаженного отчаяния. И все же будешь принят. Даже если не истинно, то во всяком случае – как никогда раньше. Добровольно вовлечен в неведомый, опасный обряд. Хоть куда-то принят, пусть и в какое-то преддверие, в темную пазуху, но уже сопричастен. Как тот, кто уже потерял способность отличаться, но пока не успел слиться. Это умение еще предстоит выработать в умирании. Погрузишься в бурление его мышления. Бесформенность потока. Вступишь в нее. Вступишь в ее смутное одиночество. Тело наконец станет прозрачным, почти сольется с другим, ненастоящим телом. Тогда твое молчание сможет немного приблизиться к недостижимому, чистейшему опыту немоты – исконному, никак не связанному с неподобранным словом. А тебя самого уже не будет. К нестерпимому счастью. К нестерпимому счастью. Наконец рассеется все то, что ты мог принимать за жизнь. Открытость океана вольется внутрь растерянного тела, выбросив тебя за привычные пределы. Измученный, ты впервые окунешься в царственную тишь. Безграничная, чарующая пустота, измеряемая, кажется,