В молчании - Анатолий Владимирович Рясов

(словолны) опять развертываются с тем же звуком. Бабушка продолжала говорить что-то, а он все молчал и молчал, и безмолвие в считаные секунды утрачивало весь горделивый ореол – он понимал, что просто не может высказать то, что его мучило. Как в детстве иногда замолкал лишь потому, что не способен был сформулировать противоречивые мысли, а вовсе не из-за того, что считал слова неважными. Да, его упрямое безречье можно было разоблачить лишь несколькими фразами или даже жестами – выявить всю шаткую двусмысленность его молчаливого голода, различить в нем лишь неловкую заминку, лишь пепел тощего слова, застрявшего в робком горле. Кажется, он и не вырастал. Стоит перед бабушкой, словно провинившись. Она вовсе не ругается, и все равно как-то совестно. Знакомое чувство стыда, от которого никуда не скрыться. Стоит, погруженный в свое презренное, косноязычное молчание, так не похожее на блаженное спокойствие деда. А сны про бабушку еще невыносимее, чем про мать. Вот самый недавний: какой-то праздник, за столом – родственники, знакомые и даже совсем посторонние люди; бабушка суетится над тарелками, старается уследить, чтобы всем всего хватило; вдруг замечает, что кто-то не попробовал суп, говорит, что сейчас нальет, непременно нужно попробовать; только суп почему-то в кофейнике на дальней полке, где-то наверху; одной рукой бабушка держит на уровне лба плошку, а другой наклоняет высокий кофейник, пытаясь попасть в миску струйкой супа; но это не удается, и бульон льется ей на голову, стекает по волосам, плечам, вся блузка в пятнах; лужа на липком полу, тут же, прямо на столе, какие-то неуместные, покрытые жиром тазы и ведра; бабушка приговаривает: «Ничего-ничего, ничего страшного», упорно пытаясь наполнить супом плошку, которую придерживает лбом; и он – словно один из гадких гостей, пытающихся превратить происходящее в шутку, – замерев, сидит за столом; даже не пытается сдвинуться с места, в ужасе молчит. И это его молчание еще хуже, чем самая пустая болтовня. Так же и сейчас, в застывшем прошлом, он просто слушает ее монолог. Она еще не в лечебнице. Она еще не исчезла. Я еще не сижу рядом с ней в машине скорой помощи, перевозя из реанимации одной больницы в другую, бессмысленно глядя на показания аппарата искусственной вентиляции легких, положив руку на ее живот, чтобы убедиться, что она дышит. Мы с дедом еще не склонились над ее кроватью в надежде, что она услышит то, что мы говорим, что изменит свой стеклянный полувзгляд, не дающий возможности понять, слышит ли она нас (мы, конечно, догадываемся, что не слышит). Что будет кипеть в этот момент в ее голове? Может, что-то, немножко напоминающее мою прозу? Или что-то совсем другое? Или почти ничего? А пока что старуха лишь бесконечно много раз повторяет одни и те же слова – точно так же, как иногда с блуждающим, никого не узнающим взглядом перебирает предметы в сумке, пытаясь вспомнить, что именно она собиралась найти (лекарства? паспорт? телефон?), забыв, что ничего и не искала. Но нет ничего более жестокого, чем намекнуть ей на бессмысленность этих поисков – она готова будет расплакаться, если услышит такое. Она и так захвачена тревогой. Каждую секунду она теряет еще что-то. Внезапно весь необъятный мир ее бесчисленных свертков, узелков, кульков, шкафов, комодов, полок, тумбочек, кухонь, кладовок, погребов, баночек, кастрюль, подносов, чашек, половников, плошек, ящиков, коробков, мешочков, грядок, цветников, лужаек, теплиц, парков, озер, полей, лесов, морей – весь он сузился до размеров маленькой сумочки. Ее голос. Прости, со мной что-то происходит, со мной что-то случилось. Он ничего про нее не знает, про одного из самых родных людей. Не решается даже поправить ее растрепанную прическу, боясь обидеть. Нет, он не может проникнуть в ее жизнь. Мечтал бы поговорить с ней, но они оба замкнуты, закрыты друг для друга, и с этим ничего нельзя поделать. Действительно ничего. Врачи светят чем-то ей в глаза, просят дотянуться до кончика носа, высунуть язык; покорно, с некоторой растерянностью она исполняет эти равнодушные приказы, забудет их уже через минуту. Он замечает неотстиравшееся пятно на рукаве ее кофты. Помнит ее совсем другой – далекой, всемогущей, красивой, а теперь перед ним – распадающаяся, беспомощная. Той, прежней, уже никогда не будет, или она все-таки прячется где-то внутри нынешней? Два образа смешиваются, и все же отказываются смешаться. Он не слишком верит врачам, но приводит ее к ним. Иногда ей все-таки становится лучше, она начинает вспоминать. Когда-то у нее было два брата, один – умственно отсталый, второго похоронили маленьким ребенком на каком-то военном полустанке. Она почти ничего не рассказывала про них. Как поздно он узнаёт что-то о контурах ее жизни, полной кошмаров. Но и восторгов тоже. Да, восторги тоже были. Смотрит ей в лицо так, как недавно осматривал двор дома, в котором когда-то жил. Несколько смутных воспоминаний, но почти никаких чувств, кроме тревоги. Разве что изумление, что здание прямо рядом с детским садом оказалось не отделением милиции, как он всегда считал, а тюрьмой. Его детский сад был напротив тюрьмы, ведь это удивительно. Идеальный, сияющий гротеск. Текучая, молчаливая вода. Бесконечный дождь. Попытаться переждать его на пороге психбольницы. Неподалеку от морга (никаких преувеличений, все это на соседних улицах). Знаки неясной жизни – с самого дна памяти. Оледенелые буквы, не складывающиеся в слоги. Мертвые подворотни, дороги, лестницы, по которым когда-то ходил каждый день. Разрушенные детские площадки, они с самого начала были руинообразными. Помню, мы гуляли здесь с отцом. А вот еще один сон: подъезд дома, в котором жили дед с бабушкой до того, как переехали. Фойе с высокой белой лестницей, не в пример нашему облезлому подъезду. Словно я вернулся туда спустя тридцать лет. Консьерж спрашивает из-за стекла, к кому я иду. Называю фамилию. Вы сын? Нет, внук. Ваши имя и отчество? Называю. А вашего отца? Называю. А вашего деда? Называю. Постойте, я запутался, говорит консьерж, вот лучше запишите в столбик все имена и отчества. Протягивает мне старую разлинованную тетрадку, уже изрядно исписанную кем-то. Я нахожу свободное место и, облокотившись на перила, свернув тетрадь вдвое, пытаюсь записать в столбик слова, но ручка все время соскальзывает. Когда после долгих попыток удается накорябать что-то относительно разборчивое, протягиваю тетрадь консьержу. Он говорит, что не может ничего понять в кривых буквах, предлагает сесть за стол в его комнате и написать аккуратнее. Прохожу к нему за стекло. Комната оказывается весьма просторной. Пока он продолжает заниматься своими делами (писать что-то, отвечать на телефонные звонки, поливать цветы), я сажусь за второй стол, возвращаюсь к попытке записать в