В молчании - Анатолий Владимирович Рясов

быть уже рассыпалась в пыль. Но прежде чем стать бесконечной, этой истории нужно начаться. Рано или поздно это должно случиться. Что же я вижу. Зевающие, скучные улыбки, смуглую вогнутость несуществующих лиц. Неисполненные обещания, безукоризненно стертые имена, их беззвучный топот. Всю эту малость. Даже если слова повествования не приходят, могут появиться другие, описывающие отсутствие. Но уже давно нет и их. На бумаге оседает только иней чужого дыхания. Неживая, едва колышущаяся пена. Лишь иногда еще неуместная вера, что вдруг удастся, как когда-то, записывать первое, что приходит в голову. Фиксировать все, о чем мимолетно задумался. Откуда-то брались силы на это. Так было раньше, неизвестно когда. А теперь уже почти не жаль, что мыслей толком нет. И все же – еще одной строкой больше. Так может дойти до чего-то, кто знает. Еще раз судорожно подсчитать страницы. Так же ничтожно мало. Кто бы сомневался. А из-за постоянных сокращений и вычеркиваний, кажется, даже еще меньше. Может быть, добавить еще больше абзацев. Или начинать каждый абзац с новой страницы. Не поможет. Может быть, поступать так с каждым словом. С каждой буквой. Вот до чего дошло. Нет, лучше снова удалить все красные строки. Снова писать так, как будто разбиение на абзацы еще не изобретено. Может быть. На месте стоит лишь проза, но кажется, что остановилось все. Или подождать. Еще немного, еще пару лет. Пока рассказ (ясно, что не роман) наконец не сложится сам. Пространный афоризм, не претендующий на выразительность. Нет, что-то упрямо говорит о том, что здесь будет иначе. Строка к строке, все опять станет нагромождаться друг на друга, как дождевые потоки. К счастью, с этим удалось разобраться, это удалось остановить, но осталось еще самое главное – неисполненное обязательство предотвратить саму возможность повторения. И это закрытие занавеса необходимо осуществить внутри письма, иначе окончательность остановки не будет подлинной. Именно запись должна уничтожить потребность в записывании. Должно быть так. Откуда-то эта убежденность. Но не лучше ли было вообще не ввязываться в это? Кто спорит, но вопрос теряет смысл для всех, кто начал с опоздания. Точкой отсчета для летописи мира всегда оказывается забвение. И все же письмо нужно беспамятству, чтобы указывать на себя. Это указание и остается отсутствием желанной преграды. Нагромождаясь, наслаиваясь друг на друга, неначатые строки стираются. Замерзают. Снова сияют густой белизной. От которой можно ослепнуть. От которой нельзя спастись. Дымчатые узоры, бледные следы необутых ног, колышущаяся острота звезд. О них можно подумать. Снова уставиться на них. Представить, что они немного похожи на буквы. Их тени тоже искривлены ознобом. Знакомый, чуть взломанный почерк. Не принадлежащий никому. Взгляните. Смысла пока не разобрать. Чуть позже он, может быть, прояснится. Уже завтра или еще раньше. Может быть, прямо сейчас. Пока – только пенный лед и весь этот нескончаемый клекот под ним. Герои все так же время от времени заходят в его комнату, чтобы помолчать. Что ж, он научился различать все нюансы их безмолвия. Говор, который и не думает начинаться. Что? Вижу. Сумерки и метель обволакивают друг друга, но белое и черное не сереют. С каждой минутой темнота становится еще немного темнее, но не настолько, чтобы совсем перестать сгущаться. Всегда сохраняет эту возможность темнеть еще больше. А белый лист, кажется, начинает сильнее светиться, напоминать об отсутствии слов. Он стал еще белее. Зачем-то. Отступающие мысли, серебряные вспышки, проигравшие сражение надвигающейся на них бесцветности. Белой, как сам белый цвет. Как он есть. Мгла, раскрывающаяся еще больше, застящая все. Последняя белизна, но не в том смысле, что ее больше не будет. Отныне будет только она. Вечно бледная. Это и есть истинный цвет слова. Лишь неприметная траурная кайма по краям. Столь очевидная, что ее материализация необязательна. Сумасшествие, едва слышная ворчащая брань. Отголоски трескучих криков. Их безымянная, бьющаяся о стены отторженность. Сухая пыль мира в зазубринах тишины. Забвение. Мои зашитые веки.

§ 16. Квартира

Эхо шагов. Еще несколько мгновений назад казалось, что дойти сюда невозможно, что лабиринт несуразно узких улочек и проходных дворов будет вечно оборачиваться скользящей усмешкой. Но вот – внезапное, дышащее прозрачностью, истомное бесцветье. Узкая, слишком хрупкая лестница. Как-то она выдерживает тяжесть громадных ступеней. Как-то не теряет изящества. Как-то находит общий язык с временем. Впрочем, ступени могут лишь казаться огромными. Едва различимые в тусклой, талой мгле, они слишком воздушны, чтобы можно было описать их. Как и все остальное. Крохотные окна – лишь в высоте, где-то под самым куполом. Или это свечи? Или искрящиеся зеркала? Или? Не разобрать. Спускаясь, нити незаметного света завиваются в обтянутые бархатной пылью перила. Тонкие, смуглые фрески на осыпающихся стенах. Их лукавая монотонность. Их знакомое, хриплое молчание. Продолжаю подниматься в бездну ослепительной тишины. Дрожащее свеченье, блеск сумерек – непроходимые дюны, целые горы немоты. Их очаровательный, надрывный лязг. Их ледяная твердость. Моя растерянность, моя боязнь вымолвить хоть слово или даже промолчать. Но ведь теперь, когда ступени обрушились, назад не вернуться. Выступы исчезли, как облака, развеянные ветром. Я заперт в ловушке лестничной клетки. Между сквозящими потоками. Может быть, есть и другие двери, но, конечно же, не замечаю их. Все равно они окажутся наглухо запертыми, несуществующими. Продолжаю ждать, застыв в цепкой неподвижности. Все еще бесконечно далеко до встречи. Слышные и неслышные скрипы, другие случайные призвуки. Но отголоски речи, кажется, приближаются. Неужели для свыкшегося с тишиной это возможно? Да, если это последняя, снежная речь.

Потом я постучал. Отзвук, равномерная неровность тишины. Опираясь виском о темноту, ждать было несложно. Все готово было предстоять бесконечно. И вот, через несколько мгновений – мягкий, неслышный стук шагов, и мне отворили. Ее мерцающее лицо, приоткрытые спокойные глаза. Ее почти неприметная улыбка. Тонкие пальцы, полупрячущиеся с той стороны двери. Светло-розовые овалы, их бледно-белые сердцевины, рассеченные тонкими полосами света. Эта прекрасная, хрупкая худоба. Неведомость ее существования. Призрачное, почти знакомое сияние. Не мог пошевелиться, окутанный неистовой недвижностью, что расположилась на месте еще не произнесенных слов.

– Войдете?

– Да, всегда испытывал слабость к сумеркам и молчанию.

– Даже не знаю, чего здесь больше.

– Неторопливости?

– Может быть, если, конечно, не считать ее частью безмолвствующего полумрака.

– Не важно, я спросил, просто чтобы еще раз услышать ваш голос.

Снова воображаемое место. Ширмы на месте стен. Усыпляющее беззвучие, полусвет. Высокие кресла, плотные портьеры, отблески бокалов – все словно из другого, давно минувшего или никогда не наступавшего века. Тени, их тревожная музыка. Помню, как я впервые пришел в эту пустынную квартиру, странно – тогда она показалась мне совсем