Посвященная. Как я стала ведьмой - Аманда Йейтс Гарсиа

«Цирк грез» оказался жутковатым, зрелищным, это было подпольное развлечение и целиком – способ жизни. Жизнелюбивые ритуалы, посвященные Бахусу, волшебные трюки с картами и ловкостью рук. Каждое его действие диктовалось преданностью распадающемуся романтизму.

Я пришла к пониманию, что романтическое понимание мира – одна из главных причин презрения современного интеллектуала к оккультизму. Оккультисты считаются динозаврами, чудовищными доисторическими ящерами, цепляющимися за романтику как за некую скрепу. Исторически движение романтизма представляло собой уход от реальности. История искусств на Западе раздваивается в 1800-х годах, разделяясь на романтизм и реализм. Реалисты описывают реальность «как она есть» – с ее экономическими спорами, материализмом и межклассовой борьбой. Реализм имеет дело с фактами, с наукой, с вещами, которые мы можем доказать, он не восторженный, а прагматичный, политический. Он рассказывает истории реальных людей: рабочего с завода, промышленного архитектора, провинциальной домохозяйки, которая завела интрижку. Не фей, не женщин, которые говорят с духами, и уж точно не ведьм. Романтики, с другой стороны, отвернулись от современного мира, словно в ответ на уродство и жестокость индустриальной революции. Отступая в мир сказок и мифов, в экзотику, в ориентализм, романтики жили в опиумной берлоге избегания реальности.

На одном из наиболее известных полотен романтизма, картине Каспара Давида Фридриха «Странник над морем тумана», герой, романтический гений, открытый всем ветрам франт-блондин в бархатном костюме, поворачивается спиной к зрителю и миру и обозревает бесконечный ландшафт тумана и лесов, словно первозданную дикость, в которую он жаждет вернуться. Романтик ищет загадку, божественность и зачастую делает это с позиции людей белого высшего класса, у которых есть возможность отвергнуть работу и «обычный» образ жизни, предпочтя отступить в дикое, но ужасающе возвеличенное пространство каким-то образом еще не колонизированных «цветных людей», где эти романтики могут господствовать, как полковник Курц[60], или отец с тринадцатилетним ребенком в травяной юбке, как у Гогена.

Вот критика: люди обращаются к оккультизму, потому что они либо

а) не хотят иметь дело с настоящими ужасами мира и имеют привилегию отказаться от них – в отличие от угнетенных классов, у которых нет выбора, кроме как столкнуться лицом к лицу с реальностью;

б) либо они – неудачники, которые не в состоянии пробиться сквозь индустриализированную цивилизацию и поэтому выбравшие играть в Dungeons&Dragons[61].

Западная постпросвещенная цивилизация определяет себя как рациональную и в связи с этим антиволшебную, но во всех культурах, включая нашу собственную, есть магические обряды. Христианство полно магических практик, а язык современной экономики пронизан насквозь духами и «невидимыми руками». Магия повсюду, просто ключевые фигуры каждой культуры, наделенные властью, пытаются установить, чья магия должна быть определена как «настоящая», а чья должна считаться унизительной. Далее, магия – это не только упражнения для привилегированных людей, иначе бы лишь они ее практиковали – что можно понять, посетив специализированный рынок в Того, рынки для ведьм в Бразилии или любой магазин «Ботаника» в Лос-Анджелесе.

Для меня и для многих из людей, которых я знала в Ювелирном, выступление было чем-то вроде магии, своего рода тренировка входа в экстатическое состояние и измененное сознание по желанию. Помещения, в которых мы выступали, часто были незаконными: под мостами, на пустырях. Иногда мы вторгались в ортодоксальные обиталища мира искусства, выступая без приглашения на открытиях всяческих мероприятий с фонтанами и канапе. Мы просачивались как дым сквозь толпу, прячась в углах и в тени, нагие, выкрашенные в белый цвет, с остроконечными ушами и острыми зубами. Эльфы на своей вечеринке, без всяких дальнейших объяснений.

Репетиции в Ювелирном магазине редко начинались вовремя. Мы приходили и зависали, разговаривали, может быть, затевалась импровизированная джем-сейшн[62], и все сидели и пели около часа, перед тем как приступить к репетиции. Или же какая-то другая группа тренировалась в технике дыхания огнем в том месте, которое нам хотелось занять, поэтому нам приходилось ждать. Смысл наших собраний заключался в самом процессе, в энтузиазме, а не в конечных результатах. Все было возможностью, не оставалось рамок, границ, едва ли какой-то определенной формы, – только идеи и действия, как воздушные змеи, витали в воздухе.

В один из дней я ждала в подвале цокольного этажа начала нашей репетиции, в промозглом и сыром подземном мире, наполненном блеском и потом. Две девочки уже были там, в неоновом полусвете, сидя на одеяле, словно на пикнике. В полутьме я начала тренироваться, привычно исполняя танцевальные движения, в то время как одна из девчонок, хихикая, пялилась на меня.

Обе они были стройные и очень бледные. У одной из них все лицо было в пирсинге; большие карие телячьи глаза и дреды до пояса, выкрашенные в различные оттенки оранжевого и медного, с вплетенными кое-где полосками кожи. Говорила она с британским акцентом. После своих слов она бросила взгляд на свою подругу, ожидая сигнала о том, что ей позволено продолжить. Более мужеподобная, словно уличный мальчишка, а не обычная девочка, ее подруга была ростом чуть выше ста пятидесяти сантиметров, с красивыми соломенно-белыми волосами до подбородка, подстриженными в стиле «паж». На ней были мешковатые бриджи из мягкого фиолетового полотна, кожаные подтяжки и хлопковая футболка заношенного вида, с дырками, зашитыми бесчисленное количество раз фиолетовой ниткой. Тонкие белые носки сползали вниз с ее голеней прямо в кожаные ботинки, которые выглядели так, словно их стащили на парижском блошином рынке восемнадцатого столетия. Хвастаясь своими частыми путешествиями по всему миру, она говорила громко, протягивая слова и направляя свой голос в мою сторону, словно это был хрустальный шар, который она кидала именно мне.

Мне было привычно болтаться с людьми без денег. Эти девочки не выглядели так, как люди, которые пользуются первым классом при авиаперелетах.

– Чем ты занимаешься в жизни? – спросила я у приютской девчонки. Она пожала плечами и заговорщицки посмотрела на свою подругу с телячьими глазами. Затем наклонила ко мне свою голову.

– Я раздаю газеты, – сказала она. Действительно, выглядела она как мальчишка-газетчик из 1920-х, который выкрикивал бы: «Спецвыпуск, спецвыпуск! Читайте все в спецвыпуске!»

Она встала, чтобы представиться, переминаясь с ноги на ногу, словно хорек. Ее звали Айла[63] Оттерфельд, и она казалась странной. Ее ноги были широко расставлены, пальцы вывернуты наружу. Большие немигающие голубые глаза обрамлены густыми темными ресницами, она улыбалась, и, не знаю, как еще это назвать, но она ворковала. «Ммм, оууууу, куууу», – и рассыпалась колокольчиками смеха, такими, которые больше ожидаешь услышать из-под поганок в Баварском лесу, а не в сыром подвале в Мишн, полы которого липкие от пролитого пива.

Казалось сверхъестественным то, как люди немедленно оказывались загипнотизированными этим миниатюрным созданием, захваченные ее очарованием. Они крутились вокруг нее, предлагая чашку чая или поднося щепотку травки. Они смеялись над всеми ее