Маленькие птичьи сердца - Виктория Ллойд-Барлоу

чопорный и сдержанный мужчина сможет так легко иронизировать над самим собой, и это сделало его еще более привлекательным в моих глазах.

Вита и Долли смотрели на него поверх тарелок с грушами; ложки в их руках сосредоточенно застыли. Они улыбались и смеялись над ним, как старые друзья, непринужденно и ничуть не стесняясь. Разделявшая их преграда треснула, отдельные «я» перестали заявлять о себе и отступили, потесненные их единством; все казалось смешнее, потому что они смеялись вместе. Нечто похожее пробуждалось между мной и Долли, когда та перекидывала через меня ноги и мы смеялись над героиней сериала, качавшей головой и печально говорившей: «Папа бы не допустил такого в своем доме». Но Вита и моя дочь, вероятно, потому что познакомились совсем недавно и вдобавок выпили шампанского, хохотали как безумные, хлопали в ладоши, а из их глаз струились слезы. Я ничуть не удивилась, увидев Виту настолько взбудораженной, но я никогда не думала, что Долли от смеха способна впасть почти в истерику; даже в детстве она себя так не вела. Мне казалось, что Долли уже родилась отстраненной и сдержанной. Но тем вечером мне открылось новое лицо моей дочери. Вита и на меня тоже действовала, только это влияние было не столь очевидным, не внешним, а более незаметным, внутренним. А вот несвойственное Долли экзальтированное поведение лишь подтверждало, что Вита очаровала и ее. Это моя дочь, а это моя подруга, собственнически думала я, словно молча представляя их кому-то.

Ролло улыбался непринужденно и благосклонно, как Король. Он мог бы послужить иллюстрацией на тему «состоятельный мужчина лет сорока пяти». Черты лица у него были тонкие, кожа гладкая, усы ухоженные. Симметричное лицо производило приятное впечатление, но было лишено индивидуальности и характера. То ли дело лицо Виты, чей прямолинейный взгляд лишь усиливал ее миловидность, а небольшие дефекты – слегка неправильный прикус и тяжелые прямые брови – делали ее не просто стандартно хорошенькой, а по-настоящему красивой. У сицилийцев есть поговорка: девушка не может считаться красивой, пока не переболела оспой. Когда-то оспой болели все, и внешность девушки можно было адекватно оценить лишь после того, как та пережила болезнь. Лишь оценив то, что осталось после оспы, можно было утвердительно судить, красива девушка или нет.

Я не сомневалась, что после оспы или любой другой болезни красота Виты не померкнет. Ее умное лицо осталось бы красивым в любом возрасте; его привлекательность не зависела от невинности и гладкости кожи, в отличие, к примеру, от лица Долли. Ее красота не поддавалась количественному определению, и в жизни, как и на фотографиях, она выглядела величественно и властно. Она воспринимала обожание как должное и потому не стремилась его завоевать. В ней не было желания понравиться, свойственного людям, чья привлекательность не безусловна; не было жажды одобрения, что всегда препятствует легкому общению, пока это одобрение не получено. Даже родители красивых детей часто ждут похвалы своим чадам и, не дождавшись, сами на нее напрашиваются. Эта жажда подобна тику; желание услышать похвалу росту, симметрии черт или красоте, своей или своего ребенка, поистине нелепо. Поскольку я сама страдаю непроизвольными тиками, то, заметив их за окружающими, я всегда испытываю неловкость, в отличие от Виты, которая никогда не обладала подобными качествами и их не проявляла.

Судя по всему, Ролло и Вита осознавали разницу в своей внешности, потому что на всех фотографиях в серебряных рамках, расставленных в столовой, Ролло смотрел не в камеру, а в сторону, как правило, на Виту, если та стояла рядом; если же он был на фотографии один, его взгляд был просто устремлен вдаль. Даже на детском портрете он был изображен в той же позе – пухлый малыш двух или трех лет рассеянно смотрит куда-то мимо фотографа. Вита же всегда смотрела прямо в камеру; прически и платья на всех портретах были разные, а взгляд – одинаковым. Иногда она словно бросала фотографу вызов, а на других фотографиях будто искала что-то, но не могла найти.

Ролло передал мне графин.

– Портвейн, – сказал он. – Ради него стоит нарушить правило с шипучкой.

– Нет, – ответила я, взглянув на графин, в котором плескалась густая жидкость, окрасившая стекло в неравномерный розовый цвет с красно-черными пятнами, похожими на маленькие кровяные сгустки. – Лучше не надо.

Ролло едва заметно пожал плечами и передал графин Долли, сидевшей от него слева. Та говорила с Витой и, не делая паузы в разговоре, плеснула немного портвейна в самый маленький из стоявших перед ней стаканчиков. Затем передала графин Вите, которая внимательно ее слушала. Та постучала меня по плечу и, не прекращая слушать Долли, показала, что я должна передать портвейн Ролло. Тот с удовлетворением наполнил свой бокал. Жидкость казалась старой и недовольной тем, что ее потревожили; она была мутноватой, как вода на самом дне моря. Передача графина по столу напоминала танец, который я не репетировала. Позднее я нашла этот ритуал в «Дамском этикете». «Портвейн сперва предлагают даме, сидящей справа от хозяина; та передает графин хозяину, который затем протягивает его гостю, сидящему слева от него. Никогда и ни в коем случае, – предупреждала Эдит, – портвейн нельзя передавать в обратную сторону».

Другие продолжали передавать графин и подливать себе по чуть-чуть.

– Ничего, если я закурю? – спросил Ролло.

Мы все ему разрешили, и он тут же предложил сигареты и нам. Я видела, как засомневалась Долли, посмотрела на меня и наконец покачала головой – нет. Вита взяла сигарету, Ролло постучал по пачке и достал еще одну себе. Подождал, пока она зажмет сигарету губами, и сосредоточенно поднес ей зажигалку. Она смотрела мимо него на кухню, неподвижная, как королева, а меня поразил его раболепный вид. Пламя дважды погасло, и он снова попытался зажечь его, сперва встряхнув зажигалку. Когда наконец у него получилось, он откинулся на спинку стула, а Вита посмотрела на меня и подмигнула, словно знала, что я за ними наблюдала. И то, что промелькнуло между ними, словно передалось мне и стало нашей тайной.

Закурив, Ролло подлил себе портвейна и обратился ко мне:

– Слышал, моя жена уже у тебя ночевала?

– Неправда, – спокойно ответила я. – Вита ушла, прежде чем наступило утро, поэтому нет, она у меня не ночевала.

Ролло ничего не ответил; его лицо ничего не выражало, разве что вежливое ожидание. Он намеренно выжидал, будто я лишь начала рассказывать историю и должно было последовать продолжение. Я не стала его разочаровывать.

Я рассказала ему сицилийскую легенду, которую вспомнила, проснувшись тем утром и увидев, что Вита ушла: