Маленькие птичьи сердца - Виктория Ллойд-Барлоу

сделали вид, что к нам это не имело отношения. В зрительном зале было много родителей детей, которые ходили в те самые неблагожелательно настроенные к интернатским детям школы; они начали смущенно ерзать в креслах, отцы – поправлять галстуки, матери поджали губы и затеребили свои блестящие сережки. Их жесты подтверждали, что на душе у них скребут кошки, а мистер Тэйлор тем временем продолжал рассказывать трагические истории о детях, которых называл «нашими ребятами», и каждая следующая была трагичнее предыдущей. Он говорил «наши ребята», словно весь город был парочкой безалаберных родителей-оболтусов, которые случайно оставили несколько десятков своих детишек под присмотром мистера Тэйлора, его управляющего и миловидной учительницы физкультуры – забыли их там, как свертки. Мистер Тэйлор поведал ужасные истории о том, что пережили интернатские дети до того, как к нему попасть. Кто-то потерял родителей, кто-то подвергался небрежному и жестокому обращению, а некоторые были «настоящими плохишами», как выразился мистер Тэйлор, сурово глядя на собравшихся в зале зрителей; но все, все до последнего были очень несчастными детьми. Они нуждались лишь в одном – нашей помощи и поддержке; сказав эти слова, он с надеждой взглянул на присутствующих, и его лицо благообразно озарилось.

У мистера Тэйлора были крупные выразительные черты, он хорошо смотрелся на сцене и очень эмоционально ораторствовал, словно это и была его настоящая профессия. Его подвижное лицо, как слаженный хор, повторяло и подтверждало все, что он говорил. Управляющий и физкультурница многозначительно хмурились, слушая истории мистера Тэйлора о трагичной судьбе детей, словно все это было знакомо им не понаслышке. Их сплоченность и преданность своему делу были так сильны, что атмосфера в зале напоминала проповедь.

После лекции миловидная учительница подала чай и кофе в маленьких зеленых стаканчиках и пригласила всех посмотреть фотографии на двух больших стендах за подносом с толсто нарезанными бисквитами. Филлис была тут как тут и с интересом разглядывала стенды. Бисквиты, объявила молодая учительница, приготовлены детьми из «Лейквью» специально для нас сегодня утром. Она говорила об этом так, будто нам оказали великую честь, однако, узнав о происхождении бисквитов, многие люди стали втихую класть их обратно на поднос, даже к ним не притронувшись. Впрочем, никто и ничто не могло отпугнуть Филлис, когда речь шла о бесплатном чае и бисквитах; я не без удовольствия наблюдала, как она накинулась на угощение. У учительницы было кроткое безропотное выражение лица, как у модели с рекламы бытовой техники; я узнала ее на одной из больших фотографий, где она стояла с заспанными глазами и голыми ногами в мини-юбке. Заметка под фотографией гласила, что она тоже когда-то была воспитанницей «Лейквью». Сейчас ей уже тридцать, в интернате у нее своя комната, и всю свою жизнь она провела там, никогда никуда не выезжая. На выставке была представлена история детского дома в черно-белых снимках; каждая фотография сопровождалась краткими заметками с пояснениями, пестрившими множеством опечаток. Были там и отдельные фотографии детей, которых, видимо, отобрали за миловидность – сплошь красивые лица, несмотря на настороженные и порой озлобленные взгляды.

Из выставки мы узнали, что интернат построили как санаторий для коллектива врачей и оптимистично назвали «Клиникой “Лейквью”», хотя он был расположен слишком далеко от озер и не мог похвастаться видом на воду. Вечнозеленые деревья, высаженные перед домом и в настоящее время полностью скрывавшие его от посторонних глаз, на фотографиях выглядели аккуратными приземистыми кустиками. «Лейквью» стоял в нескольких улицах от моего дома, в конце длинного ряда типовых домов, чьи задние окна выходили на железнодорожные пути. Огромное здание из красного кирпича состояло из прямоугольного корпуса с колоннами в середине и двух симметричных крыльев меньшего размера, но все же довольно больших. Здание отличалось строгостью и было лишено декоративных элементов, которые щедро украшали другие викторианские дома в нашем городе. Полагаю, архитектор моего дома не одобрил бы простых и строгих линий интерната, чье величие крылось в пропорциях, а не в декоративных финтифлюшках. В начале века в городе возвели большое новое здание больницы; тогда городской совет выкупил санаторий и открыл там детский приют. Вывеску поменяли и добавили девиз приюта на латыни. Это преображение можно было увидеть своими глазами на фотографии с церемонии открытия; на ней также виднелась кованая ограда, тогда еще новенькая и блестящая, и высокие ворота, которые, видимо, возвели в угоду богатым пациентам санатория. In pulvere vinces, гласила надпись на новой вывеске; под фотографией был написан перевод: обратившись в прах, мы победим. Такие же витиеватые черные буквы объявляли, что отныне в здании находится «Школа-интернат “Лейквью”», а мелкими буквами было указано имя директора и управляющего.

В конце вечера на выходе из большого актового зала горожан встречал деревянный ящик для пожертвований, стоявший на столике в узком коридоре. На пути к выходу все опускали в ящик деньги. Некоторые женщины стучали мужей по плечу сквозь рукава толстых шерстяных пальто, намекая, что нужно пожертвовать больше, или тайком докладывали денег из собственных кошельков, поравнявшись с ящиком. У всех на уме были эти несчастные дети и трагические истории их жизни; мы надеялись, что наши скромные пожертвования порадуют их на Рождество.

Я не стала рассказывать Ролло про лекцию в ратуше; казалось нескромным и бестактным говорить об интернате и детях так, как будто я их знала, хотя на самом деле нет. Я знала о них лишь по рассказам мистера Тэйлора и по фотографиям. Это был грустный вечер, который скрашивали красивые лица детей и их тщательно отобранные жалостливые истории, призванные пробудить сочувствие, а главное – желание сделать пожертвование.

Я слушала, как Ролло говорил о своем восхищении Томом и Эдом, и в какой-то момент эти трое в моей голове слились в одного потрясающего человека, само воплощение силы, доброты и милосердного сострадания. Вита и Долли внимательно на него смотрели, а я глядела на их восхищенные лица и думала о том же, о чем, мне казалось, думали они: какой хороший человек.

На горячее подали зайца, которого Ролло привез из Лондона, где тот мариновался в вине целую неделю. Мясо было очень темное и жирное, а подлива – черной, как патока. Я засомневалась, что Долли придется по вкусу такая еда, но она вежливо улыбнулась, когда Вита поставила зайца на стол, и выглядела совершенно спокойной, когда ей на тарелку положили щедрую порцию мяса. Сама же я не знала, смогу ли есть мясо со столь насыщенным вкусом, но все же поела маленькими кусочками, запивая каждый глотком шипучки. К зайцу подали зеленые овощи со