Северный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев

толстой ольхи. Через десять минут ствол дерева затрещал, с него посыпались гнилые лохмотья, сор и труха, кора лопнула до самой макушки.

– Поберегись! – громко прокричал Сомов, оттеснил плечом своего напарника в сторону, сделал несколько последних, завершающих ударов топором по ольхе, и дерево с грохотом рухнуло на землю.

– Какое рубим следующее? – спросил Дроздов, хлопнул по стволу высокой березы. – Это?

Он уже понял, что хочет сделать Сомов.

Артиллерист задрал свою лишаистую круглую голову, окинул взглядом макушку березы и пророкотал басом:

– Лет через десять можно будет рубить и это дерево, а сейчас рано.

Он выбрал сосну, росшую метрах в тридцати от поваленной ольхи.

– Федор, рубим этот ствол.

– Есть рубить этот ствол, – весело отозвался Дроздов, подражая напарнику, ловко подкинул топор, тот грозно сверкнул в воздухе черным лезвием, в следующее мгновение точно припечатался к руке.

Через полтора часа восемь поверженных деревьев лежали на земле. Были они старые, трухлявые, наполовину уже сдохшие – то самое, что требовалось Сомову.

Он послал напарника надрать с березовых стволов бересты, сам же, взяв несколько человек в помощь, растащил деревья по краям поляны в виде венца – получился большой квадрат. Крутиков, довольно похлопывая себя по животу веткой, встал на возвышенное место и теперь командно покрикивал, подгоняя людей.

– Быстрее, быстрее, быстрее! – В такт словам Крутиков хлестал себя веткой. Вот музыкант!

Содрав с ближайшей березы клок бересты – Дроздов что-то задерживался, – Сомов присел на корточки перед одним поваленным деревом, ловко, с первой же спички поджег бересту и сунул ее в дупло.

Из дупла повалил легкий прозрачный дым. Вторую берестяную скрутку, так же ловко подпаленную, Сомов сунул в следующее дупло. Напарник, густо облепленный комарами, тем временем приволок целую охапку березовой коры.

– Делайте, как я, поджигайте деревья, – громко скомандовал Сомов. – Без дымокуров нам комара не одолеть.

Солдаты, ожесточенно хлеставшие себя ветками, быстро разобрали бересту, кинулись к лежащим стволам.

Вскоре всю поляну заволок дым. Дышать, несмотря на дым, сделалось легче, комары поспешили оттянуться в сторону, сбились в густую кучу, повисли над лесом.

– Все, – облегченно проговорил Сомов, – теперь они сутки будут трепыхаться над деревьями, а сюда не сунутся.

– У нас в деревне были случаи, когда комары напрочь высасывали кровь из щенят. А однажды насмерть загрызли теленка. О-хо-хо… – Дроздов озадаченно поскреб пальцами затылок.

Ночь мало чем отличалась от дня, была она светлая, прозрачная, прохладная, опасная; недалеко, около спуска к реке, голодно выли волки – попытались отжать от стада, пришедшего к воде, оленя, но попытка не удалась, вот волки и завыли возмущенно и голодно, потом смолкли разом, и постам, оберегающим ночующий лагерь, стало понятно: в тайге кто-то есть, кто-то подбирается к поляне.

Это засекла вахта, и на миноноске – мичман Рунге и матрос Андрюха Котлов.

– Давай-ка, друг, вытаскивай из рубки пулемет, – скомандовал Рунге матросу, – в лесах здешних волки водятся не только о четырех ногах.

Он как в воду глядел – через пятнадцать минут по лагерю грохнул винтовочный залп. Послышался крик Слепцова, пытавшегося организовать оборону, в ответ ударил залп из винтовок – ночующий народ быстро разобрался, что к чему. Андрюха засек среди деревьев огоньки партизанских выстрелов, притиснулся к пулемету и дал длинную, в половину ленты очередь.

– Вот люди-нелюди, – Рунге выругался, – и чего им не спится?

Через десять минут партизан отогнали. Слепцов, держа в одной руке кольт, в другой стек, прошелся по лагерю.

– Все живы?

Живы были все. Одного только, лопоухого неудачника, пуля обожгла по касательной – содрала клок кожи на голове и оставила дырку в крупном, твердом, словно бы выпиленном из фанеры ухе. Парень заорал на всю тайгу – сделал это с опозданием, когда прошел страх, – начал визгливо, тонко, будто заяц, которого опалила дробь, выть.

– Хватит! – прикрикнул на лопоухого Слепцов, подошел к нему. – Кто таков? Как фамилия?

– Ликутин. – Раненый щелкнул от боли зубами. – Солдат я… Рядовой Ликутин.

– Крутиков, перевяжи этого несчастного, – велел капитан, – не то его крики даже в Мурманске слышны. Барабанные перепонки лопаются.

– Надо бы лес прочесать, – не обращая внимания на приказ капитана, озабоченно проговорил Крутиков.

– Тоже дело, – одобрил инициативу капитан. – Не мешает посмотреть – вдруг что-нибудь интересное осталось?

– Земеля, – позвал Крутиков Сомова – приметил, что этот мужик самый хозяйственный из десанта, с таким не пропадешь, – поднимайся! Слышал приказ господина капитана?

Сомов подхватил винтовку.

– Пошли!

Перевязать Ликутина взялся Дроздов.

– Тебя бы в город, в госпиталь надо отправить, – сказал он раненому.

– А это еще зачем?

– Как зачем? Лечиться. Голова – вещь кровянистая, вон как из тебя льет. Будто из горшка. Остановить невозможно.

Ликутин поморщился, губы у него побелели.

– В живых бы остаться, – едва слышно пробормотал он.

– Останешься, куда ты денешься, – пренебрежительно произнес Дроздов. – То, что крови много, – хорошо, это означает, что голова у тебя толковая, шурупит, как у дедушки Кулибина. Вот когда прилива крови к голове нет – тогда все, ку-ку!

– Если меня отправят в город – там я пропаду.

– Не хочешь ехать в город – да ради бога! Никто тебя и неволить не будет. Сиди здесь, в тайге, песни пой, лапшу на костре вари. Можешь даже на этой поляне остаться.

Приговаривая успокаивающе, монотонно, увлекаясь собственной речью, Дроздов не забывал о деле – ловко перебинтовал голову Ликутину, поддел его рукой под тощие лопатки:

– Можешь, приятель, спать дальше.

Лагерь снова погрузился в сон.

Через двадцать минут вернулся Крутиков. Слепцов, лежавший на земле, на двух постеленных одна на другую шинелях, открыл глаза:

– Ну что там?

– Ничего, осмелюсь доложить. Только в одном месте кровь нашли – наверно, пулемет, который бил с миноноски, зацепил кого-то из партизан.

– Наши тоже стреляли. Это наши зацепили.

– Там слишком много веток нарублено – бил пулемет.

– Пулемет так пулемет, – вяло пробормотал Слепцов, губы у него слипались, он закрыл глаза. – Что в лоб, что по лбу – один дьявол.

* * *

Утром экспедиция двинулась дальше. Мимо миноноски и мониторов продолжали проплывать пустые, совершенно безлюдные берега, солдаты угрюмо поглядывали на них, выставляли перед собой стволы винтовок, хмуро цеплялись глазами за кусты и деревья и готовы были стрелять.

Белесое солнце, пустым тряпичным мячиком повисшее в небесах, освещало им путь своим скудным светом, над судами тучами вились комары; чтобы кровососы хоть немного отстали, на палубах мониторов зажгли несколько трухлявых пней. Гореть пни не могли – только тлели, плевались искрами и окутывали пространство сизым горьким дымом.

Без дымящихся пней плыть было бы невозможно – комары плотно запечатывали ноздри, набивались в рты, свет делался совсем серым, люди ворчали раздраженно, хлопали губами, выплевывая кровососов, вода становилась темной, по ней, казалось, плыли кровяные сгустки, а может, это и не казалось, может, это так и было.

Обеды в кают-компании миноноски проходили при запечатанных иллюминаторах. Митька Платонов выставлял на стол таз, в котором вонюче тлела еловая труха, разгонял дым еловой веткой – только тогда можно было что-нибудь съесть.

За