Бог, страх и свобода - Денис Драгунский

Теперь ты сам и только сам. Страшно.

Только начали индустриализоваться — и тут же наступил отказ от ценностей индустриализма. От ценностей модернизации, европейства, личного достоинства и т. д. и т. п., к которым Россия продиралась весь XIX век.

Старец придуман специально для того, чтобы отмолить грехи наши. Таким образом, всем остальным можно жить так, как жить нельзя.

И если что-нибудь когда-нибудь — мы не пропадем! Бог призрит на нас, грешных! Десяток диссидентов-правозащитников встанут с самодельными плакатами в пикет, отсидят в тюрьме, сколько будет дадено, а мы через два десятка лет умилимся — спасли, Божии люди, честь России! А сами пойдем чай пить. Потому что — свету ли провалиться или чтобы мне всегда чай пить?

Успокойтесь, жрецы русской идеи, миссии, святости, самобытности и уникальности, а также соборности, духовности и державности. Все будет по-вашему.

Свету — провалиться. Вам — всегда чай пить.

У САМОВАРА Я И МОЯ МАША, А ЗА ОКНОМ СОВСЕМ ДРУГОЙ ДИСКУРС.

(пожалуйста, с ударением на последнем слоге, на «у», и не для складу, а потому что так на самом деле будет правильно. От латинского discursus.)

Фрейд пишет: «Русская психика вознеслась до заключения, что грех явно необходим, чтобы испытать все блаженство милосердия Божия, и что поэтому, в основе своей, грех — дело явно богоугодное» («Будущее одной иллюзии», 1927).

Однако и оппонент Фрейда К. Г. Юнг, не будучи русским, также полагал, что грех есть главнейший путь к познанию благодати («Воспоминания, сны, мысли», 1961).

Что это? В случае Фрейда, который пишет атеистический трактат, это, скорее всего, аллюзия к опять же Достоевскому — возможно даже, к упомянутому тексту, где философствует Смердяков. Или к прототипической чисто (?) русской пословице — «не согрешивши, не раскаешься; не раскаявшись, не спасешься».

С Юнгом сложнее. Юнг описывает собственные переживания — грех богохульных мыслей и фантазий (грандиозное видение Бога, который с небесного престола испражнился на крышу храма и проломил ее глыбой кала). Допуск этих картинок в свой мысленный взор, разрешение себе фантазировать про такую скверность. И сладкое чувство облегчения. По протестантскому вероучению, воля человека несвободна. Значит, любой грех есть исполнение вышней воли. А стараясь быть безгрешным, ты грешишь, ибо состязаешься с Богом, который один только благ и чист. А ты должен быть чумазым и шкодливым ребенком.

Потому что Бог — это отец. Или даже обоеполый родитель, с грозным карающим фаллосом и уютной, принимающей, баюкающей утробой.

Раскаяние и спасение всегда впереди. Поскольку впереди в конечном итоге смерть. «Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь туда» (Иов., 1.21). «Туда», во чрево, оно же могила, оно же прощение. Страдальчески-искупительная поза мужчины, спрятавшего голову в колени женщины, которая в данной композиции есть Мать-Бог и Родина-Мать. А также Партия, Армия или Братва.

Прими меня — дай мне исчезнуть в тебе.

НА ТВОЙ БЕЗУМНЫЙ МИР ОДИН ОТВЕТ — ОТКАЗ.

Индивидуальное стремление нырнуть назад в утробу — желание смерти — и отказ, о котором мы говорили — отказ нации от модернизационных перемен, — все это одно и то же явление. Страх света, жизни, движения, ненависть к собственной (а там и к чужой) индивидуальности, нежелание прислушаться к негромкому голосу разума.

Погрузиться в утробу (бежать в самобытную Россию, заснуть вечным евразийским сном) — значит, не только исчезнуть самому. Значит, уничтожить эту самую утробу как вещь-для-себя. Уничтожить Россию как пространство соглашения. Превратить ее в стигийский поток околоплодных вод.

БЫТЬ РУССКИМ — ЗНАЧИТ ОТРИЦАТЬ РОССИЮ.

Если тебе нравится твоя страна, значит, ты тупой американец. «It’s your land, it’s my land, from California to the New York Island!» Или презренный совок. «Широка страна моя родная!»

НО ПОЧЕМУ У НАС ТАК?

Миссия исчерпана. Было — Великий Полигон мировой цивилизации, испытательный стенд, на котором пробовались модели жизнеустройства, философские концепции и художественные стили, реализовались большие и малые утопии, испытывалась на крепость человеческая мораль.

Стало — нормальная страна. Большая, но небогатая. С более или менее образованным населением. С трезвым руководством. В общем, со скромной, но твердой перспективой. Но кому-то стало скучно.

Ах, не отказаться бы с разгону и по привычке…

Дай Бог, скоро вся эта самобытническая истерика закончится. На уникальную глобальную авангардно-путеуказующую миссию сейчас активно претендуют американцы. Пусть их. Мы уже платили по этим счетам.

А нам в спокойной обстановке надо будет продумать и понять соотношение индивидуального и национального русского «я». Ответить, например, на такой вопрос — почему новая внешнеполитическая реальность воспринимается нами так болезненно? В современных обстоятельствах патриотизм — это озабоченность по поводу интимных связей с родной страной, которая тебя отвергает в пользу мирового сообщества.

У ВСЕХ ТАК.

Написано в сентябре 2001 года («Искусство кино», 2001, № 10)

БОГ, СТРАХ И СВОБОДА

В иных местностях народ не понимает решительно ничего, ни в словах службы церковной, ни даже в «Отче наш». И, однако, во всех этих невоспитанных умах воздвигнут алтарь Неведомому Богу.

Власть коммунистической идеи заканчивает свое существование и как фактор мировой политики, и как индивидуальный духовный опыт сотен миллионов людей. Страх отступает. Наступает свобода. Возвращаемся к Богу. Из тупика парадов, салютов и кумачовых полотнищ выруливаем на деполитизированный простор, где в синем небе золотятся маковки церквей и звучит далекий благовест заутреннего звона.

Сказывается усталость от бесконечных социальных экспериментов. Поэтому самыми крепкими, самыми притягательными и популярными становятся идеи возвращения к истокам, возрождения, реставрации. Не так важно, что именно возрождать, главное — не строить заново, не идти в который раз непроторенным путем. Такое общественное настроение понять легко. Другое дело, что вытащенные из прошлого идеалы — начиная от великой и процветающей Российской империи и кончая «неискаженным» марксизмом-ленинизмом — все это соблазн и миф. Точно такой же миф — идиллическое православие, легенда о Святой Руси. Официально-православная Россия не была христианизирована, не была евангелизирована на уровне личного мировоззрения и опыта. Об этом свидетельствовали и Победоносцев, и Розанов, и Соловьев, и даже Чехов: истово верующая Ольга из рассказа «Мужики» со слезным умилением произносила непонятные слова «дондеже» (пока не) и «аще» (если). В примитивной военной монархии, какой являлась Россия, церковь была госучреждением, Главпуром империи, и духовный подвиг отдельных ее служителей не меняет дела.

Идея государственного православия сохранилась в исторической памяти современных консерваторов, и вот уже церкви предлагается занять место КПСС в авангарде борьбы за светлое будущее (М. Антонов). Слово «духовность» со всевозрастающим церковным наполнением звучит с телеэкрана и со страниц газет так же часто и в тех же контекстах, как ранее — «партийность». Появилось кошмарное сокращение РПЦ, подверстывающее Русскую православную церковь к известному политическому ряду. Мне уже приходилось беседовать с молодыми людьми — слава богу, не священнослужителями, а церковными чиновниками, которые сами себя именовали «представителями РПЦ». Свято место пусто не бывает.

Бог — если отвлечься от чисто богословских истолкований — всегда был средоточием высших, непреложных нравственных норм. Но приходится говорить в прошедшем времени — «был». Во всяком случае, таким высшим судией был скорее «Неведомый Бог» давней российской глухомани, чем утонченный и одновременно очень рациональный и удобный Бог нынешних новокрещенцев. Тех, которые бегут в храм кто с партсобрания, кто из театра-студии, кто с националистического митинга, а кто и с эстрадного концерта, где впервые услышал имя Божье под аккомпанемент японского синтезатора.

Может ли свобода от аморализма породить мораль? Ведь теперешняя свобода — это, в сущности, Свобода-2, а Свобода-1 уже состоялась в революцию, когда были опрокинуты религиозные нормы, а их место занял сознательный революционный аморализм — подробно разработанная и официально утвержденная доктрина насилия.

Нарушилась гармония между Домом и Миром. В здоровой, то есть в устоявшейся, культуре долг перед государством и долг перед близкими и самим собою согласуются путем личного религиозного опыта. В Боге примиряются страх перед безличным государственным насилием и желание личной свободы. Свобода, отказавшись от Бога, высвободила страх, уничтоживший ее самое.