Бог, страх и свобода - Денис Драгунский

Хорошо, пускай. Ну и подал бы себе в отставку в апреле 1985 года. Но страну-то за что? Шестая часть земли с названьем СССР — почему должна распадаться на составные части? Почему должны от нас отлетать сначала соцстраны, потом эта несчастная Балтия, а потом вообще все остальное, включая отдельные особо лихие автономии в составе Российской Федерации. С некоторыми до сих пор справиться не можем.

Зачем СССР развалили, дорогой Михаил Сергеевич? Вкупе с мировой системой социализма и единым фронтом антиимпериалистической солидарности? На Ельцина (Кравчука, Шушкевича, Назарбаева и пр. и пр.) не валите. Не было бы вашей перестройки — сидели бы они секретарями рескомов и обкомов великой суверенной термоядерной державы.

А впрочем, хрен бы с ней с геополитикой. Может, оно и к лучшему. Типа, как в частушке, еще при Хруще:

Ладушки, ладушки,Куба жрет оладушки!А мы в ладоши хлопаемИ кукурузу лопаем.

С этим давно было пора кончать. Тут вы правы. Афган кончать тоже пора было. Это ясно. А вот социализм — это вы зря. Медицина, школа, институт. Бесплатное улучшение жилищных условий. Квартплата — червонец от силы. Кухня комнатой не считается. Поэтому одну «трешку» можно было разменять на «двушку» и «однушку». И самое главное — батон за тринадцать копеек. Голод не грозит никому. А для нашего народа это очень важный штришок.

Монстриада

Но народ не знал — и не мог знать, — как обстоят дела на самом деле. Народу — примерно двум третям его — казалось, что в стране миллион недостатков и недоделок, океаны глупости, бессмыслицы, лжи и воровства. Но в целом все неплохо. Надо лишь устранить означенные недостатки.

Михаил же Сергеевич, в силу служебного положения, знал ситуацию досконально.

Он знал, например, что социализм надорвался на бесплатных социальных сервисах. И просвета не видно. Что в половине советских больниц нет горячей воды, а в четверти — вообще никакой. Что учителей на селе и в малых городах нет — есть огородники, которые в свободное время учат детей грамоте и тригонометрии. Что в сельском бездорожье «скорая помощь» является скорее излишеством, чем необходимостью. Что строительство бесплатного жилья в больших городах требует привлечения дешевой рабочей силы, которая в значительной части строит это жилье для себя. Что батон за тринадцать копеек полностью уничтожил стимулы к труду. И вообще, что черпак советской экономики уже давно скребет по дну, выгребая последние капли.

Знал он также, что советское многонациональное государство, наследовавшее Российской империи, уже прошло все имперские капканы. Что сложившиеся в советское время национальные элиты уже готовы возглавить независимые государства. И что простой народ национальных окраин ненавидит русских как «угнетателей». Совершенно несправедливо, но бескомпромиссно и яростно.

Знал молодой и сильный Михаил Сергеевич, что еще сильнее ненавидят все русско-советское наши верные друзья, братские социалистические страны.

А сильнее всего — и это тоже знал наш грустный Михаил Сергеевич, — сильнее всего ненавидят советскую власть и коммунистический режим сами советские люди. И коммунисты в том числе, что удивительно. Вернее, неудивительно, поскольку членство в КПСС давно уже потеряло даже отдаленное сходство с участием в работе политической партии, а стало своеобразной клятвой в лояльности. К которой, кстати, не всех допускали. Помню, как гордился знакомый кинооператор: «Мне всего два человека до партии!» Очередь, в смысле. И как огорчался знакомый ученый: «Обещали в этом месяце принять, но из райкома спустили женское место». В смысле, надо было принять в КПСС особу женского пола.

Знал Михаил Сергеевич, что русская ненависть к советской власти — не бурная, не революционная, не чреватая бунтами и виселицами, но от этого еще более прочная. Совок! Этим словом навсегда было припечатано все советское — в том числе не самое плохое. Но людям некогда разбираться, им тошно разбираться в качестве шоколада и прочности ситца. Совок — и этим все сказано. Пусть совки жрут совковую жрачку, носят совковое шмотье, читают совковые книги и живут в совке! Эмиграция (чаще всего — планы эмигрировать, этакая «эмиграционная маниловщина») стала сердцевиной мыслей о лучшей жизни.

Знал он и о настроениях интеллигенции.

Все перечисленное должно было его подвинуть на реформы.

Потому что — мы об этом как-то забываем — был он человек призванный. Не просто несчастный старец, доехавший на медицинской коляске до кабинета генсека, не бодрый густобровый интриган, сумевший свалить хитрющего сталинского волчару, и уж конечно, не перепуганный полуинтеллигент, свидетель венгерских событий, и от этого возненавидевший народ как биологический вид.

Михаил Сергеевич был человеком призвания. Был идеалистом в лучшем смысле слова. Его концепт родины был прекрасен — это и государство, и отдельно взятый человек. Им обоим — и стране, и гражданину — должно было стать хорошо в обновленном СССР.

Но экономическими и внутриполитическими реформами обойтись было нельзя.

Вместо смерти

В каждом штабе есть оперативный отдел. В советском Генштабе он был особенно мощным. Каждый день, если не каждый час, отслеживалась информация о перемещениях вражеских войск и вносились коррективы в оперативные планы наших вооруженных сил. Мы постоянно готовились к войне, как будто она начнется через пятнадцать минут. Наверное, в некотором отвлеченном военно-оперативном смысле это правильно. Но истина всегда конкретна. Возникает вопрос: о каком противнике шла речь?

О любом. Вернее, так — противниками были все. И если разработка оперативных планов в районе южного фланга НАТО была еще как-то осмыслена, то подготовка к взятию Мельбурна, удару по Вальпараисо или к высадке на Новой Зеландии ощущалась как нечто, прямо скажем, одним словом… В общем, те, кто отрабатывал Европу и Америку, считали коллег из Австралийского или Южноамериканского подразделений бездельниками. Работали, однако, все. Говорят, эта игра в ядерный бисер прекратилась в самом конце 1990-х годов.

И вот в конце девяностых один мой знакомый военный журналист возил российских генералов по Германии. «Вот тут должен был быть мой штаб», — говорил один. «Вот по этому мосту мы должны были соединиться с дивизиями генерала НН и совершить бросок через Рейн», — лирически вспоминал другой. Третий рассказывал немецким коллегам тоже нечто соответственное.

«Золотой памятник!» — негромко пробурчал немецкий военный, отойдя в сторонку. Журналист переспросил — какой памятник, кому? «Золотой памятник Горбачеву! — сказал немец. — В каждом немецком городе!»

Уверен, что кто-то очень патриотичный, прочитав эти строки, зашипит: «Ага… предатель… нас боялись… а теперь нас не боятся»

Пусть его пошипит. Желательно за закрытой дверью с надписью WC.

Но шутки в сторону.

К моменту, когда Горбачев стал Генсеком ЦК КПСС, то есть Владыкой полумира, советское военное превосходство в Европе достигло шестикратного размера. Плюс к тому мы разместили там ядерное оружие небольшой дальности. Все было готово к тому, чтобы генералы соединились на упомянутом мосту и форсировали Рейн. Кажется, на выход к Ла-Маншу отводилось около суток. Ну, или чуть побольше.

Деятели военно-промышленного комплекса с обеих сторон пребывали в детской уверенности, что войны все равно не будет. Зато заказов — хоть отбавляй.

Михаил Сергеевич, однако, понимал — риск возрастает с каждым часом. Слишком много людей смотрят друг на друга в бинокли. Одно неверное движение, и щелкнет пружина ядерного зонтика. А вот тут даже самые резвые не успеют смыться в Вальпараисо или Новую Зеландию. А кто чудом успеет, тот проживет еще года полтора — пока не докатится ядерное облако с севера. Поэтому главная реформа Горбачева — это устранение советской военной угрозы — и, соответственно, угрозы ответного удара.

Можно, конечно, задним числом ругать Михаила Сергеевича. Вот, дескать, Западную группу войск можно было бы выводить из Европы медленнее, чуть ли не побатальонно. Выторговывая деньги и политические условия. Возможно, мы сейчас имеем меньше, чем могли бы иметь. Но мы все равно в выигрыше. НАТО расширяется? Да, неприятно. Но это — вместо войны и смерти.

Но как, как вести реформы в России? С чего начать в изолгавшемся, никому и ничему не верящем обществе?

Новых рецептов не было. А из старых русских рецептов, более чем столетней давности, был один, верный и благородный, — гласность. То есть свобода печати, информации, свобода дискуссий, свобода критики.

Гласность смела, смыла, смяла все планы перестройки страны. Гласность узаконила антикоммунизм, национализм, сепаратизм. Оказалось, то, о чем можно говорить, писать, расклеивать листовки, уже нельзя запретить. Совсем по Ленину — идея, овладев массами, стала материальной силой.