Золотой медальон - Марта Шрейн

Догадливый высокопоставленный военный удивленно спросил: «Не твоего ли любезного здесь в расход пустили?»

— Моего, — спокойно ответила матушка.

Пелагея Степановна ахнула и, показав, на нее рукой произнесла:

— Посмотрите на наших людей, какие они скромные! Вдова героя гражданской войны, а скрывала. Маша, — это она моей матушке, — готовь бумаги. Мы тебе оформим помощь. И люди должны знать о скромной вдове героя–красноармейца.

На что матушка уже спокойней ответила:

— У меня сердце слабое, если умру, похороните рядом. Ничего другого мне не надо. Да, об Грише моем позаботьтесь, образование ему дайте. А что касается геройства моего мужа, на то он и солдат, чтобы умирать за Отчизну.

— Да, да. — согласился высокопоставленный военный. И заведующей:

— Пусть будет, как она хочет. А слова ее хорошие: «На то и солдат, чтобы за Отчизну жизнь отдавать». И услышал, как он говорил Пелагее Степановне: «Помогите семье героя, чем можете.»

Они удалились. Бледность сошла с лица матушки. Она пробормотала: «Не хватало еще, чтобы они обнаружили в могиле золотые погоны».

— Почему золотые? У Красноармейцев тогда не было еще погон, — напомнил я, но матушка промолчала.

Мне исполнилось тринадцать лет. В этом возрасте мнишь себя всезнающим, а у взрослых находишь то пробелы в памяти, то нехватку тех знаний, которые ты усвоил в школе. В первую очередь каких–то советских исторических фактов. И авторитет старших падает и падает в твоих глазах, хотя ты и продолжаешь их любить, но уже с долей пренебрежения. И моему изумлению, по поводу того, что здесь, под обелиском, лежит муж моей матушки, а значит мой отец, не было границ. Я напомнил ей:

— Сейчас 1953 год. Я родился через 20 лет после того как погиб мой отец? Ты перепутала что–то.

Опершись на лопату, матушка в задумчивости ответила:

— Видно, Гришенька, пришло время тебе узнать всю правду о себе. Не матушка я тебе, а бабка родная, мать твоего отца. Мой муж — генерал, князь Григорий Томилин. Его фамилию ты носишь и имя тоже. Здесь он, дед твой молодой лежит… И этот Дворец — его А значит наша с тобой собственность. Пойдем–ка домой, поговорим.

По дороге к флигелю она молчала, а мне и вовсе трудно было переварить ее слова. Когда мы перешагнули порог нашего бедного жилища, я не выдержал и с обидой спросил:

— А как же обелиск с красной звездой?

Матушка положила мне руку на плечо и ответила:

— А это так, не фамильный же герб вешать, попросила плотника сделать звезду, чтобы открыто ухаживать за могилой. Мой Гришенька не в обиде. Отец твой, наш с Гришей сын Алешенька, был на него похож, такие же темные медные волосы. Да и ты их унаследовал. Это от предков по женской линии династии Штауфенов. Ну, садись уже. Поговорим, а то не успеем. Зовет меня мой генерал… Да и родители тоже торопят. Во сне приходят… Не успела тебя на ноги поставить. Когда тебе в жизни уж очень трудно придется, подними голову к небу, попроси энергии и разума у светлого бога и совета у предков. Они всегда рядом.

Матушка молча накрывала на стол, я с тоской ждал, как ей удастся оправдать в моих глазах деда — белого генерала да еще князя, который вовсе не был героическим красноармейцем. Но в этот день она мне ничего не сказала. Дня два она молчала, наверное, собиралась с духом. А тут умер Сталин. Люди плакали на улицах, плакали наши учителя, девчонки в классе ревели. Все думали, что теперь Америка не побоится на нас напасть и забросает в отсутствие вождя атомными бомбами. Но когда я вернулся из школы, к моему изумлению, застал матушку в хорошем настроении в нарядной одежде. Я думал она не слышала ничего о смерти вождя. Радио у нас не было, но оно имелось в санатории. Мне даже показалось, она накрыла праздничный стол. Сроду на столе не стояла бутылка вина. И еды, может, накопила из того, чем ее кормили в санатории? Откуда–то взялись старинные рюмки. Она налила себе полную и мне тоже, сказав при этом:

— Ну, Гришенька выпей первый глоток вина из любящих рук, чтобы оно приносило тебе в жизни только радость и никогда горе. Сегодня великий день. Твою родную мать выпустят второй раз на свободу, и надеюсь, больше не арестуют. И я уйду из жизни с легким сердцем. Выпей, выпей! Потом будешь размышлять над моими словами. Этот день…. То, что ты услышишь от меня, сделает тебя взрослым раньше срока. Слава Богу, ты не болтлив. Но с этим райским уголком придется тебе распрощаться. После лагеря мать твою оставят на поселении в тех морозных, безводных краях. Ни этой весны там не увидишь, ни этих птиц не услышишь и своего поместья не скоро увидишь.

Я выпил вино, но весть о таком позоре, что моя незнакомая родная мать сидела в лагере, да еще два раза, а значит, преступница, обрушилась на меня так внезапно, что вино никак не подействовало. Сначала дед — генерал, а теперь еще…Расстроившись в сердцах крикнул:

— Почему, почему ты хочешь умереть и бросить меня? Я знаю, тот, который в могиле лежит, хочет за тобой прийти, а мне значит в Сибирь к незнакомой женщине–преступнице?! — по щекам у меня текли слезы.

Матушка не стала меня, как всегда, утешать, только подала платок и предупредила:

— Гришенька, другого дня может и не быть. У меня сердце все чаще останавливается. Мне уже не под силу тяжелая работа. Но отсюда я не могла уйти. Успокойся. Лучше слушай и ничему не удивляйся, только запоминай.

Я с грустью подумал: «Что еще плохого услышу?». Но рассказ матушки перевернул мое сознание. Она продолжала:

— Помнишь, ты разбил пластинку с моим любимым романсом и тем очень огорчил меня? Так вот, тогда давно шла первая мировая война, в четырнадцатом году, а в следующем мне исполнилось пятнадцать лет. Я была красивой барышней и жила с родителями в нашем поместье в Кисловодске. Это не далеко отсюда, километров сто, где минеральные воды. В первую мировую войну там раненых подлечивали. Однажды я возвращалась с прогулки и увидела, как к нам заезжает открытая машина и санитары снимают кого–то с нее и заносят в дом. Это был раненый генерал, князь Томилин, в очень тяжелом состоянии. Думали, не выживет. Мне стало страшно. В один из дней я услышала, как доктор сказал за обедом моей матушке:

— Сегодня ночью у князя будет кризис. Или он уйдет из жизни, или пойдет на поправку. Теперь, как Господь распорядится.

Матушка в отчаянье воскликнула:

— Ну, молодой же организм! Неужели сдаст позиции?

Тогда я встала из–за стола, и смело заявила:

— Пойду к нему и не дам умереть. Есть один способ.

— Да какой же? — в отчаянье спросила матушка, но доктор меня понял.

— Да, — согласился он, — вы правы барышня, спасите жизнь герою, Это в ваших юных силах. Если он хоть на миг придет в себя и увидит вас, умирать уже не захочет.

Сразу после обеда я заставила себя уснуть, чтобы бодрствовать ночью. и пришла к постели раненного в десятом часу, когда врач сделал все, что мог. С мужчиной мне ни разу еще не приходилось быть наедине, да еще с полураздетым, обвязанным бинтами. Было непривычно и стыдно, но любопытство взяло вверх

Князь жалобно застонал раз, другой. Я испугалась, что он сейчас умрет. Его стал бить озноб, пришлось накрыть одеялами. Потом его снова бросало в жар, и я вытирала ему лоб и сбрасывала одеяла. В первом часу ночи зашел доктор, покачал головой и ушел. Тогда во мне проснулось материнское чувство, которое сидит в каждой девочке, другого я еще не знала. А может и не материнское. Мне доктор доверил жизнь героя. Он верил мне. И нельзя было дать раненному умереть.

Один раз князь пришел в сознание, посмотрел на меня, еле слышно прошептал:

— Так–то оно лучше, — и опять потерял сознание.

Он умирал и знал это, и я знала. Тогда мне пришли в голову слова любви, которые я вычитала из книг:

— Пожалуйста, очнитесь! Я люблю вас. И всегда, всегда буду любить. — говорила я горячо как актриса, вошедшая в роль и готова была полюбить, лишь бы он не умер, и пристально вглядывалась в его лицо. Оно показалось мне очень красивым. Я уже более искренне приговаривала:

— Я люблю вас!

И, чтобы он поверил мне, полагая, что раненный совсем без сознания, впервые в жизни припала к мужским губам и раз, и второй. Его губы были такие горячие! Во мне проснулось чувство к нему. От жалости я заплакала, мои слезы покатились ему на лицо. Я плакала и просила:

— Боженька, не забирай его. Я буду его очень–очень любить!

С этими словами прижалась к его колючей щеке. Мне показалось, он зашевелился. Я подняла голову, посмотрела ему в лицо, ресницы его дрогнули. Тогда снова поцеловала его и почувствовала, как его губы мне едва, едва ответили. Это значило, что он услышал меня, и будет стараться жить. С одной стороны мне стало очень стыдно, а с другой — гордость за себя, что мои усилия, слова и поцелуи вернули его к жизни.

Два раза приходил доктор. В последний приход он попросил: